На утро в его комнату вошел Корчмин и громким голосом сказал:
— Как тебе не стыдно спать до сей поры! Пора на службу, Григорий Ивановича!
Гриша вскочил с дивана и долго не давал себе" отчета, где он находится.
— За то люблю, что спать и просыпается по военному. Совсем одет. Кликни — вскочит. Молодец, брат Григорий Иванович! А что нет ли у тебя настоечки!
— Помилуй! Теперь, спозаранку! Разве можно натощак пить настойку? — возразил Гриша.
— Можно и должно, друг милый, и по утру, и ввечеру, и натощак и на сытый желудок. Это жизненный эликсир, против которого все ваши чаи и кофеи ничего не стоят. Велика подать!
— Нет, братец, у меня! Я и сам не пью и тебе не советую.
— Что ж ты, головы моей ищешь! Хорош приятель! Хочешь уморить меня ни за что, ни про что!
Вскоре они вышли и направились к Кремлю. По дороге Корчмин зашел в кабак и выпил приличную порцию романеи. Одушевленный этим приемом быстро пошел он на работы, постоянно кричал на рабочих и снабжал их пинками и подзатыльниками. Когда пробило на Спасских часах двенадцать Корчмин отправился домой, потащив за собою и Гришу, который сначала отговаривался, но потом согласился, давши себе слово, что это в последний раз.
И на этот раз поведение Корчмина с женою было возмутительно. Осыпал ее ругательствами и толчками, хотя и не от сердца, но чувствительными. За обедом ж Корчмин пил по обыкновению до пьяна и в конце концов свалился на диван в бесчувственном состоянии. Гриша взглянул на Марию и взоры их встретились. Как много значил этот взгляд! Какой ужасный смысл в нем таился! Долго они менялись этими взглядами столь понятными лишь для существ взаимно любящих. Наконец, Мария прервала молчание, сказав:
— Отчего ты, Григорий Иванович, нынче так печален!
Гриша вздохнул и не отвечал ни слова.
— Если бы ты был веселее, то муж мои не привязался бы ко мне и не заставил бы меня мириться с тобою поцелуем, — сказала Мария не поднимая глаз.
— Неужели тебе жаль и тех принужденных поцелуев, которые судьба послала мне! — возразил мрачным голосом Гриша, откидываясь на спинку стула.
— А тебе разве не жаль было меня! Ах, что я вытерпела!
Гриша снова погрузился в мрачную задумчивость и снова воцарилось молчание.
— Ты опять печален, Григорий? Что с тобою? — спросила Мария.
Вместо ответа Григорий покачал головою и бросил на Марию дикий вопрошающий взгляд.
— Какой ты странный, какой ужасный человек. Ты пришел нарушить мое спокойствие на всю жизнь. Ты разбудил чувства, уснувшие в продолжение стольких лет. Ты вовлек меня в стыд и грех пред Богом и самою собою и, когда я, с полною и беспредельною любовью вверилась тебе, ты остаешься еще недоволен: горюешь, тоскуешь и мои ласки не утешают тебя! Бог с тобою, Григорий! Ты не добрый человек!
Гриша молчала. Грудь его высоко вздымалась, а на главах навернулись слезы.
— Бог с тобою, Григорий! — тихо повторила Мария. — Ты: не хочешь даже мне сказать, что тебя так печалить.
— Все тоже и вечно тоже! — сказал Гриша прерывистым голосом.
— Григорий! Григорий! Чего ты от меня требуешь? Если ты любишь меня, то будь доволен моею чистою сестринскою любовью.
— Хорошо же ты, Мария, понимаешь любовь.
— Нет ты не любишь меня Григорий!
— Ты права! Я не люблю, потому что люблю не по твоему. Бог с тобою, будь счастлива, а я и один сумею умереть! — с отчаяньем произнес Гриша.
— Это уже слишком! — сказала Мария всхлипывая от слезь и бросилась в соседнюю комнату.
Страсть, во всей своей силе, забушевала в груди Гриши. С минуту он был в нерешимости, но потом бледный, уступленный бросился за Марией.
Домой возвратился Гриша около полуночи и застал Эрбаха сидевшим за столом, на котором стояла нагоревшая сальная свеча. Старец забросал его вопросами где он был, почему так поздно вернулся домой, но Гриша выдумал какие-то отговорки и скрыл от Эрбаха настоящую причину своего позднего возвращения.
На другой день Корчмин снова зашел за Гришей и снова затащил его к себе обедать. Так повторялось каждый день, но Гриша возвращался домой в свое время.
В первых числах декабря государь приехал в Москву. Осмотрев работы Корчмина, он остался ими доволен, пригласил как его, так и Гришу к себе на обед. Явившись во дворец они нашли там Эрбаха и Глюка. Пред самым обедом из внутренних покоев вышла Екатерина, бывшая питомица Глюка. Навстречу ей поспешил Петр Алексеевич, взял ее за руку и подведя в Глюку сказал:
— Рекомендую вам, добрый мой пастор мою жену, императрицу Екатерину.
Обед прошел оживленно. Государь спрашивал Корчмина о здоровья его супруги, на что тот отвечал, что она стала было поправляться, а теперь снова недомогает и худеет. Гриша сидел как на раскаленных угольях, особенно когда Меньщиков стал подтрунивать над ним, намекая на любовь его к Марии Трубецкой. Он чувствовал, что ласковость Меньшикова слишком далека от той дружбы, какая была между ними в прежние времена. Впрочем, он имел довольно рассудительности, что бы не винить царского любимца за его перемену: Гриша только просил его, чтобы он исходатайствовал прощение его отцу, как равно и о том, чтобы он сам был отправлен в армию. Меньщиков удивился последнему желанию Гриши, но тем не менее обещал ему свое содействие во всем.
Обед кончился и Корчмин опять потащил к себе Гришу допивать порцию, которою он не посмел воспользоваться за царским столом.
Царь Петр Алексеевич разорвал союз с Польским королем Августом, должен был один воевать с Карлом XII, наводившим ужас на всю Европу своими победами. Сколько ни уверен был Петр в преданности своего народа и храбрости своего войска, наконец в правоте своего деда, но тем не менее он взыскивал средства, чтобы отклонить бурю, грозившую разразиться над Россиею. Два раза предлагал мир Карлу, но тот с надменною дерзостью отвечал, что в Москве он поговорить об этом. Оставалось покориться необходимости я вверясь Провидению готовиться к решительной борьбе. Все меры к защите отечества были исчерпаны.
Малороссийские казаки, управляемые гетманом Мазепою, не смотря на свою многочисленность, нигде не имели значительного влияния на действия войны. Не имея надлежащей дисциплины и военной регулярной подготовки, они были бессильны против Шведов. Но тем не менее Мазепа, живя в своей столице городе Батурине, деятельно занимался воинственными приготовлениями. Он был мрачен и печален: какая то забота глубже и глубже врезывалась в морщины его лица и никто из приближенных не смел его спрашивать о причине, так как он давно уже стал недоступным.
