Лерка приложила узелочек к слезившимся глазам, и тут же её как обрезало. Смех разом стих. В пустом доме на снос стало пронзительно тихо. Слышны были только моторы машин, проезжавшие по трассе Курск-Орел.
— Звездочет… — услышал он её голос с дивана. — А в платочке-то купюры!.. Пять штук по тысячи. Бабкины смертные нашлись… С того света бабуля мне их подкинула.
Она встала и поклонилась черному углу.
— Спасибо тебе, родненькая…
Потом дружески хлопнула Максима по спине.
— И тебе, Звездочет, спасибо, что не соврал. И впрямь, завтра у меня будет небо в алмазах!.. Ох, и гульнём мы с Митяем!..
Она даже застонала при этих словах.
— Оставайся, Звездочет!..
Но тут же спохватилась:
— Хотя нет. Митяй приревнует. Убьет и меня, и тебя зараз…
Она еще раз пересчитала пять тысячных купюр. Грудь ее высоко вздымалась под тонкой курткой.
— А может, тебе на билет дать?
— У меня есть на билет.
— Ну, как знаешь. Было бы предложено… Отметим удачу?
— Пожалуй…
— Да ты не кисни, Звездочет! Чудо великое свершилось. Я уж думала, что закопают эти денежки под рухнувшим домом. Ан нет! Будет и у меня, Валерии Чумаковой, небо в алмазах. Будет, Максимушка!.. Этот подарок судьбы нужно отметить. И не умирай раньше времени, не умирай, Звездочетик ты мой… Долг Ахмеду отдам, из мотеля уволюсь к чертовой матери!.. Сниму комнатку и от Митяя с его пудовыми кулачищами уйду. Начну, брат, заново жизнь… А чего там!.. Только тридцать один. Вся жизнь впереди. Главное, что подфартило… Теперь баба Вера от меня не отстанет, коль свои смертные на моё небо в алмазах отдала прямо после твоего прорицания, Звездочет! Она меня, не знавшую ни отца, ни матери, и выходила, как родную дочь. На зону «Приму» посылала и обязательно с пенсии карамелек «Раковые шейки», моих любимых с детства… Давай, Звездочет, за тех, кто нас любил! Тебя ведь тоже когда-то любили. В твоей прошлой жизни…
Через час они допили водку. Пьяные и счастливые улеглись вместе на бабкином диване, бросив драную фуфайку в голову. Двоим укрыться этой куцей ветошью, несмотря на все усилия Максима и Валерии, не удалось. «Всё будет хорошо, всё теперь будет хорошо, вот увидишь…» — приговаривала, как заклинание, захмелевшая Лерка.
Через пять минут в доме «на снос» они уже спали спокойным сном праведников по неволи, заплативших все налоги на жизнь.
На четырнадцатую ночь до октябрьских календ луна окрасилась кровью в Знаке Водолея…
Он проснулся от вещего сна: к нему явилась Минерва, которую он суеверно чтил, и возвестила ему, что покидает свое святилище и больше не в силах оберегать императора — Юпитер отнял у нее оружие.
С час он ворочался на ложе, где так любил заниматься «постельной борьбой» с многочисленными наложницами. Наконец-то уснул снова. Теперь в его сон пришла Валерия, которая была живьем замурована в стену подвала на его вилле. Весталка была обнажена, кровавая луна окрашивала ее лицо, гибкий стан в багряные, но все равно мертвые тона. «Я умираю, император, — сказала она, странно ему улыбаясь. — И когда я умру, Асклетарион подтвердит пророчество волхвов. Твоя смерть — слово астролога».
Этот кошмар испугал Домициана больше, чем отказ от него Миневры. Полная луна светила в окно, тревожила императора своим необычным цветом.
Он попытался уснуть и это Домициану почти удалось, но его разбудил треск молнии, ударившей в храм рода Флавиев. Двенадцатый цезарь Рима вспомнил: наступил «тот» день, которого он страшился всю жизнь — 18 сентября 96 года. Он крикнул в ночь, разодранную нежданной грозой:
— Рази меня! Уж лучше ты, чем кинжал бывших друзей!
Но гроза стихла так же внезапно, как и налетела. Мутноватое утро за окном освещал лишь загоревшийся храм рода Флавиев, который был построен при Домициане.
На зеленом холме, где стоял Капитолий, ворон прокаркал заученную человеческую фразу:
— Всё будет хор-р-рошо! Кар!..
— Твои бы слова да Юпитеру в уши! — крикнул в окно император.
С полчаса он отходил от ночных кошмаров, потом встал с ложа; долго, с брезгливой миной на сером отечном лице смотрел на себя в зеркало.
Это было любимое зеркало Домиции. И только сейчас он понял, почему она так его любила, так умильно в него смотрелась — это был подарок Париса. Несомненно, так!
Домициан взял в руки тяжелую масляную лампу, которая еще коптила на ночном столике, и запустил ею в зеркало. Осколки брызнули прямо на ложе. «Интересно, — подумал Домициан, — занимались они любовью на супружеском священном ложе его?». Он зачем-то схватил самый большой кусок, похожий на кинжал, но, обрезавшись, тут же отбросил его в сторону. Потом оторвал от шелкового покрывала полоску ткани и забинтовал порезанный палец.
— Если бы всё обошлось только этой кровью… — сказал он, проводя ладонью по вспотевшему лбу.
Счёт уже шел не на сутки, на часы…
На шум в императорской спальне вбежал мальчик-раб, обычно прислуживавший ему при бритье.
— Вон! заорал растоптанный страхом император. — Сегодня никакой бритвы! Ни чего режущего и колющего! Вон все из моей спальни!
Мальчик в страхе убежал. Домициан снял ночную рубашку и сам стал одеваться, никого не подпуская к себе из челяди. Страх извел цезаря. Сегодня он читался в каждой его морщинке, в каждой складке его царственной одежды. Страх пропитал каждую его клеточку, выжигая из Домициана все хорошее и доброе, что заложила в него природа. Этот липкий страх поселился в его душе в тот черный день, когда он, вжавшись в колени матери, услышал свой ужасный приговор халдеев: год, число и точный час (в пять часов по полудню) своей смерти. С того самого дня бедный Домициан будто бы стал жить между плахой и топором палача.
Он наклонился, поднял самый крупный осколок зеркала и взглянул на свое отражение. От страха у него приключились все болезни. К сорока пяти годам он выглядел на все шестьдесят. Страх иссушил его тело, оставив, как в насмешку, огромный живот на кривоватых тонких ножках.
— Тьфу ты! — плюнул в зеркало император.
Он потянулся к колокольчику, позвонил, чтобы явился мальчик.
— Да, мой господин! — словно вырос из-под земли арабчонок.
— Бегом в покои госпожи, скажи, что я зову её.
Мальчик убежал. Коротая время, Домициан нервно походил по огромной спальне. Скрежет битого стекла под сандалиями выводил его из ровновесия. В животе заурчало. «Отравили!» — было первой мыслью. Но урчало не от вчерашнего позднего ужина, не от его любимых матианских яблок. В нем говорил страх. Хотя мысль об отравлении пришла в голову не случайно. Когда умер божественный Тит, то в народе поползли слухи, что он был отравлен Домицианом. Народ шушукался, что перед смертью Тит жалел только о том, что не казнил брата и оставил империю такому злодею, как Домициан.
