равнинах Рио-де-ла-Плата, – и я бы определенно повесился, если бы нашел достаточно высокое дерево». В этих краях не было «театра, который можно было бы вытерпеть, – жаловался он, – ничего хорошего, кроме говядины». Предвзятость таких авторов трудно не заметить.
Суеверие и
мрачный фанатизм были протестантскими кодовыми словами для обозначения «католицизма», а описания латиноамериканской «мерзости» отдавали расизмом даже тогда. Латиноамериканцы в целом редко удостаивались высоких оценок в англоязычных книгах. Генри Хилл, консул США в Рио, считал бразильский народ «совершенно неспособным к самоуправлению». Порой путешественники заявляли, что латиноамериканцы не заслужили природных богатств своих стран. Согласно книге ученого Джона Маве «Путешествие по внутренним территориям Бразилии» (1823): «Возможно, нет во всем мире другой такой земли, настолько богатой природными ресурсами и в то же время настолько заброшенной из-за отсутствия просвещенного и трудолюбивого населения».
Женщины, напротив, отзывались о латиноамериканцах скорее сочувственно. Одной из таких писательниц была Фрэнсис Кальдерон де ла Барка, шотландка, вышедшая замуж за испанского дипломата в Мексике. Она называла Мехико «одним из самых благородных городов мира». В отличие от многих путешественников, она находила мексиканский религиозный пыл чрезвычайно искренним и часто хвалила бытовые привычки простых людей. «Индейцы, которых мы каждый день видим приносящими на рынок фрукты и овощи, вообще говоря, крайне просты и скромны, с мягким выражением лица, кротки и удивительно вежливы друг с другом, – писала она. – Иногда среди простолюдинов можно увидеть лицо и фигуру настолько прекрасные, что кажется – это и есть девушка, очаровавшая Кортеса». В последней фразе речь явно шла о Малинче. С другой стороны, как и многие другие, она критиковала традиционные ограничения женского образования в Латинской Америке. Даже женщины из элиты, с головы до ног в драгоценностях, были едва образованы: «Когда я говорю “они читают”, я имею в виду “они умеют читать”; когда я говорю “они пишут”, я не подразумеваю, что они пишут правильно». Во многих отношениях она была столь же предвзята, как и любой путешественник-мужчина.
И все же, несмотря на негативное отношение, эти книги и заметки полезны. Отчасти именно потому, что взгляд такого путешественника – взгляд извне, способный заметить и назвать то, что местные писатели считают само собой разумеющимся. Например, рабство – с ним были знакомы только путешественники с юга США, большинство же зрелище человеческого рабства завораживало и ужасало, становясь невероятным материалом для книг. С другой стороны, свидетельства путешественников неполны и субъективны. Не всегда они понимали, что видят, и никто из них не мог увидеть ситуацию со всех сторон. Таким образом отчеты о путешествиях могут служить прекрасной иллюстрацией проблем интерпретации исторических свидетельств.
Возьмем, к примеру, представления о кормилицах – женщинах, кормящих грудью младенцев из богатых семей. В Бразилии они часто были рабынями. Такая кормилица была своего рода символом статуса, о чем свидетельствует описание путешественника из Рио-де-Жанейро, сделанное в 1862 году: «Черная девушка, богато и пышно одетая, шла с высоко поднятой головой и великолепной улыбкой на губах, величественная, как древняя богиня. Очевидно, ее прекрасный наряд и вышитая одежда ребенка у нее на руках свидетельствовали об огромном богатстве хозяев». Но гораздо более суровая реальность проявляется в газетном объявлении 1845 года, также из Рио:
«СДАЕТСЯ: 18-летняя девушка, кормилица, здоровая, в последние два месяца у нее много хорошего молока. Сдается в аренду, потому что ее ребенок умер. Обращаться по адресу: улица Канделария, 18А».
Свобода. Равенство. Народный суверенитет. Америка для американцев. Эти идеи, вольно сгруппированные под лозунгом либерализма, сделали независимость Латинской Америки возможной. Они вдохновили патриотические мечты, оправдали восстания, объяснили всему миру, почему американцы должны и будут сами управлять собой. Они скрепили патриотический союз смутными обещаниями будущего равенства и стали основой для конституций дюжины новых республик. В 1825 году только Бразилия оставалась монархией, но даже император Педру I считал себя либералом.
Тогда по всей Латинской Америке прокатилась волна попыток реализовать либеральные идеи на практике – как правило, с катастрофическими результатами. Многие правительства были свергнуты в первые же несколько лет, после чего президенты и конституции сменяли друг друга с головокружительной скоростью. Именно в эти годы Испанская Америка (Бразилии, как мы увидим, повезло больше) приобрела репутацию политически нестабильного региона и горького разочарования патриотов-мечтателей. Что же случилось?
Говоря коротко, первые правительства независимой Испанской Америки столкнулись с огромными препятствиями, не обладая достаточно большими ресурсами. Либеральные мечты о процветающих, прогрессивных новых странах вскоре поглотили разочарование и крах экономики. Надежды на реальную демократию пали перед застарелой привычкой к консервативной иерархии. Повторяющиеся модели политического насилия и коррупции оттолкнули большинство людей от правительств, которые должны были их представлять. Политика обернулась прежде всего поиском личных выгод от высокого поста. Подводя итог: в целом первое постколониальное поколение (1825–1850) увидело, что Латинская Америка стремительно катится в никуда.
Либеральное разочарование
С самого начала латиноамериканские либералы коллективно страдали от раздвоения идей и целей. Креольское руководство патриотических армий размахивало знаменем либерализма, но управлять страной на основе либеральных принципов было не так-то просто.
Либеральный акцент на юридическом равенстве всех граждан нес радикальные, разрушительные последствия для обществ, по сути оставшихся жестко иерархическими. Здесь важно отметить, что либерализм вырос из социальных и экономических преобразований (таких, как рост капиталистической торговли, производства и среднего класса), которые происходили в Англии и Франции, но которыми даже не пахло в Испании и Португалии. Новые испано-американские республики и бразильская монархия унаследовали очень и очень традиционалистские общества. На протяжении многих поколений испанские и португальские мыслители ставили коллективную ответственность выше индивидуальных свобод, ортодоксальность – выше религиозной свободы. Испано-американское и бразильское общества были гораздо дальше от либеральной модели, чем общество США в начале их независимости. Исключением можно назвать разве что юг США с его плантационной экономикой и рабовладельческой системой. Конечно, реализовать либеральные взгляды и цели в обществах с жесткой иерархией и эксплуататорской системой труда было нелегко.
Ценой массовой поддержки движений за независимость стала политика формальной приверженности юридическому равенству. Уже при поколении, последовавшем за обретением независимости, из форм переписи населения и приходского учета были оптимистично изгнаны смешанные расовые классификации, типичные для кастовой системы. Все, кроме рабов, должны были стать гражданами, равными всем остальным гражданам, а рабство отменили повсюду, кроме нереспубликанской Бразилии, Кубы и Пуэрто-Рико. Однако на практике очень немногие латиноамериканцы из элит, остававшиеся у власти, действительно сумели принять идею социального равенства. Принципиальные противоречия между политической теорией и социальной реальностью фатально подорвали стабильность новых республик.
Теоретически
