вобрав в себя достижения евразийских, особенно исламских, обществ [266]. Важно отметить, что в отличие от западных европейцев, исламский мир в целом и османы в частности никогда не были отрезаны от древних знаний. Им не требовалось заново открывать мудрость древних и наверстывать упущенное.
Второй миф о европейском Возрождении заключается в том, что османское завоевание Константинополя закрыло традиционные морские пути в Индию и Китай, заставив европейцев внедрять инновации. Затем это положило начало эпохе Великих географических открытий в XV – середине XVII вв., что в итоге привело к гегемонии Запада в мире.
Но османы не перекрыли торговлю специями в Средиземноморье. Они соединяли Европу с Красным морем и торговыми путями Восточной Африки и Южной Азии. Завоевание Константинополя не только не отрезало Средиземноморье, но фактически привело к значительному увеличению торговли между османами и Венецией и Флоренцией муранским стеклом и бронзой (последняя использовалась для отливки медальонов и пушек). Европейские державы, такие как Португалия, в своих морских экспедициях полагались на мусульман в качестве мореплавателей, а на Востоке они просто подключались к существовавшим ранее арабо-исламским коммерческим сетям. Османы основали собственную торговую морскую империю в Красном море, Персидском заливе и Индийском океане и отправляли морские экспедиции вплоть до Индонезии. Османы в значительной степени рассматривались как неотъемлемая часть Европы как с точки зрения дипломатии, так и с точки зрения торговли. Французы и англичане получали через них шелка и хлопок, а османы обменивались послами и заключали торговые договоры с европейскими державами.
Источники этих мифов легко найти. Западное восприятие османов сформировала реакция греческих гуманистов на завоевание Константинополя в 1453 г. Прибыв на латинский запад, эти византийские иммигранты сыграли ключевую роль в качестве посредников и переводчиков предубеждений против османов, несмотря на раскол 1054 г. между православной и Римско-католической церквями, неспособность которых объединиться способствовала падению Второго Рима при Мехмеде II [267]. Византийские иммигранты работали учителями и переводчиками древнегреческого языка для гуманистов в Италии, используя свое положение, чтобы заручиться поддержкой против османов и поощрять ощущение разделения между Западом и Востоком, Европой и Азией. Враждебность латинян по отношению к православным грекам уменьшилась, и новый филоэллинизм был связан с антиосманизмом. Эти гуманисты добавили к средневековой религиозной враждебности по отношению к мусульманам, которая долгое время существовала на Западе, о чем свидетельствуют крестовые походы, еще и светскую, культурную и политическую основу для вражды.
Некоторые все еще описывали конфликт в религиозных терминах – рассматривая османов как бич божий и обвиняя в катастрофе свои собственные моральные недостатки – или интерпретировали потерю в апокалиптических терминах. Порой мусульман рассматривали как потенциальных новообращенных: бесчисленные западноевропейские источники заявляли, что Мехмед II стоял на грани обращения в христианство. Образы и мотивация крестоносцев все еще присутствовали.
Надеясь вдохновить христианских лидеров взяться за оружие против османов, византийские иммигранты использовали классическую риторику и древние модели для описания современной им ситуации. Еще до завоевания Константинополя итальянские гуманисты сравнивали продвижение в Юго-Восточную Европу «нецивилизованных» османов, которые предположительно были враждебны образованию и культуре, с «варварами» готами и вандалами, разграбившими Рим в V и VI вв., что вызвало упадок римской цивилизации [268]. Разграбление Рима и последовавшее за этим погружение в темные века стали чаще упоминаться после завоевания Константинополя. Используя и переосмысливая классические тексты, заимствуя их мифы и исторические концепции, бежавшие в Италию византийские гуманисты возродили культурные предрассудки, которые «цивилизованный Запад» питал к «варварскому Востоку» [269].
Ранее воспринимавшийся в качестве античной Греции, Запад теперь стал христианской Европой. Восток, ранее понимавшийся как древняя Персия или троянцы, стал Османской империей. Византийские интеллектуалы использовали резкое различие между Грецией и Азией, проведенное Геродотом в анализе греко-персидских войн V в. до н. э [270]. Они использовали описание греков Аристотелем как благородного народа, противостоявшего угрозе варваров извне, превратив османов в азиатов, чужаков, которым не место в Европе. Они задумали дихотомию между якобы некультурными, бессмысленно уничтожавшими книги народами «Востока» – которым не хватало морали, литературы, искусств и наук – и высокоразвитыми народами, населявшими «Запад». Гуманист и будущий папа римский назвал завоевание Константинополя и разграбление его библиотек «второй смертью Гомера и вторым уничтожением Платона» [271].
Даже Эразм Роттердамский называл турок «варварской расой» [272]. Идея о том, что турки (персы, азиаты) были низшими варварами, уничтожившими высшую (греческую, европейскую, западную) цивилизацию – сожжением ее книг, которые служили хранилищем древних знаний, будет повторяться европейскими писателями снова и снова в последующие столетия.
Со своей стороны, на данном этапе истории османы не были невосприимчивы к такому образу мышления. Когда Мехмед II посетил предполагаемое место основания Трои в 1462 г., он заявил, что отомстил за несправедливость, причиненную Западом троянцам и Востоку [273]. И все же более распространенный османский способ видения мира не был бинарным: Восток против Запада. Скорее всего, османы предпочитали видеть себя объединяющими Восток и Запад, точно так же, как их империя объединяла Азию и Европу. Большинство хронистов Мехмеда II подчеркивали это заявление султана.
Наряду с греческими гуманистами, другой группой, оказавшей влияние на формирование мнения Западной Европы об османах, были послы Венецианской республики, служившие в империи. Будучи членами культурной элиты, они несли гуманистическую мысль. По возвращении в Венецию после пребывания в Стамбуле каждый посол произнес длинную церемониальную речь, в которой сообщил о своих наблюдениях на открытом заседании сената. Их речи были популярны не только среди венецианцев – с начала XVI в. их переводили и распространяли в канцеляриях по всей Европе.
В течение первых трех четвертей XVI в. отчеты венецианских послов свидетельствовали об увлечении, восхищении и уважении к османским противникам, а также об отвращении к восприятию их, как угрозы [274]. В течение этого периода Венеция контролировала острова и порты по всему Средиземноморью, в том числе на Крите и Кипре, и вела три войны против османов (1499–1503, 1537–1540 и 1570–1573). Ее послы воспринимали Османскую империю как богатую и могущественную, а ее подданных – как послушных. Это было общество, где все слуги султана, преданные своему императору, предположительно действовали «по единой воле ради общественного блага» [275].
Центром была машина, «в которой каждой детали отведено свое место». Каждая подчиненная часть, будь то в администрации или армии, была «измерена, упорядочена, названа и расположена в строгой конфигурации» и абсолютно уважительно относилась к власти суверена [276].
Послы изображали османов как антитезу Западу, противоположность тому, чем венецианцы считали свою республику – свободным, просвещенным государством. Особенно их отталкивала хаотичная передача власти от одного правителя к другому. Они питали отвращение к отсутствию наследственной аристократии,
