При виде неземной красоты Жюль оцепенел, не в силах пошевелиться. Накануне, в суматохе и панике, он не успел хорошенько рассмотреть девушку, а сегодня нашел ее красоту неподражаемой и в то же время скромной, как у мадонны[82] Рафаэля. От нее, и правда, не мудрено сойти с ума.
Ах! При одном воспоминании о завещании старого Жозефа сердце Жюля замирало, а по спине пробегал холодок оттого, что драгоценный цветок, вверенный вчера его заботам самою Судьбой, не достанется ему никогда.
Постепенно дрожь, мгновение назад заметная на лице Анны, исчезла, но девушка не поднимала глаз, опушенных трепещущими ресницами.
— Моя Анна еще очень слаба, месье. Она так испугалась!
— Мадам, не смею дольше задерживать вас. Я ухожу. Мадемуазель надо отдохнуть.
Голос был так нежен, что Анна с любопытством взглянула на юношу. Глаза ее сверкали.
— Месье, — проговорила она тихим голосом, — родители поблагодарили вас, примите же слова благодарности и от меня.
Жюль смутился, низко поклонился и обернулся к Дельтуру, чтобы попрощаться и с ним. Слезы душили его, застилали глаза, и юноша почти не видел сухого и холодного поклона. Не заметил и молчания, которым его проводили до двери.
Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это болезнь. В жару, не помня себя. Жюль вернулся домой и, едва ответив нечто невразумительное удивленным родителям, отправился в свою комнату и лег. Сон иногда лечит душевные раны. Жюлю ничего другого не оставалось, как предаться его заботам.
В лачуге колдуньи. — Пьер, бывший священник, и погибшая душа — Абракса. — Сеанс чародейства.
Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра[83] изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.
— Et vera incessy patuit Dea,[84] — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.
Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.
— Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!
— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.
— Ну, и что же ты будешь делать?
— Выдам вашу подлую шайку!
Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».
Это напоминание отрезвило Пьера.
— Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.
— Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит.
— Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду… Пойду, схожу за любовным напитком.
— А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом.
— Тебе-то зачем?
— Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды.
— Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это?
— Ну, конечно!
— Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы.
— Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил.
— Кто это?
— Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом.
— Уверена, и подружку не оставил в беде…
— О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе.
— Ну, ладно, поцелуй меня!
Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу.
— Чем это вы там занимаетесь?
— Ничем, сынок, погоди немного.
Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного.
Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу.
Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста.
— Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья.
— Зачем тебе знать?
— Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится?
— Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать!
— Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же!
— Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят.
Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент[85] с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать.
— Что ты делаешь?
— Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком.
— Вот еще! Что я, в семинарии, что ли?
— А в семинарии чудесно, не правда ли?
— Закрой рот, а не то я убью тебя!
— Да нет же! Вспомни, как там хорошо, — дразнила старуха.
— Проклятье! Получай же!
И Пьер запустил в Абраксу камнем. Она увильнула от удара, и камень разбил висевший на стене скелет. Кости с глухим стуком попадали на пол.
— Будешь буйствовать, не узнаешь грядущего и не получишь Анну!
