– Вот что, Доброгаст… – обратился к нему Глеб – благообразный смерд со спокойными светлыми глазами, – ты, поди, не одну рубаху кольчугой истер… мы тебя будем просить принять над нами начало, как двинемся в Киев.
– Зачем же в Киев? – спросил Доброгаст.
– Нет наших сил противостоять степнякам. Много их, больно много, – отвечал товарищ Глеба, седовласый, с бородой до пупа, – из других сел уже ушли, кинули все, и мы кинем.
Заговорили все сразу, перебивая друг друга:
– В един кулак соберемся!
– Там стены толстые! Я бывал… каменна грудь у Киева!
– Старую княгиню будем просить помочь горю. Пусть она зовет домой Святослава.
– Что ему там блукать! Бросил нас на растерзание воронам! Хорош-ить!
– Так вот, – продолжал Глеб, – коли совсем туго станет, мы уйдем. Ты в битвах бывал, князь тебя знает. Принимай над нами начало.
– Нет, не могу я возвратиться в Киев, – подумав, ответил Доброгаст.
– Отчего же?! – удивился Глеб и сощурил глаза. – Ну как знаешь. Только тебе лучше повести нас, спасибо скажем.
Он слегка потрепал Доброгаста по плечу.
– Берите, люди, оружие! Мы, Шуба, еще железа приволокли, ты уж не прогневайся – что делать? Время такое! Коровы молока не дают, детишки пищат. Встаешь и не знаешь, с чем на луг идти – с косою ли, с топором ли.
Доброгаст внимательно слушал смердов. Они просили его быть с ними. Он им нужен. С ними его объединяет одно общее дело. Вот ведь этот смерд – маленький, колючий, с какой любовью он поднимает топор, гладит его лезвие шершавой ладонью и многозначительно кивает головой Доброгасту, как будто они понимают друг друга с полуслова. Доброгаст раньше относился к нему неприязненно, знал – нечист на руку.
Больно кольнула в сердце мысль о Судиславе. Ну что же, в конце концов поделом ему – не рядись в господские одежды, рожден смердом – будь им до конца дней своих, скорби вместе с ними, вместе с ними радуйся!..
Смерды чинно откланялись, ушли. Доброгаст пообедал пшеничным киселем, поговорил с дедом, спросил, как ему жилось, донимал ли боярин Блуд.
– Что толковать… – ответил на это Шуба, – секли меня больно, три дня на соломе лежал, да ведь прошло… перетерпел. Ты бы отдохнул пока, притомился, чай… Вечером будем калить мечи.
Доброгаст забрался в кусты у болота, наткнулся на забытую дедом резную доску, положил на нее голову. Будто маленький кусочек сухого листа, слетел серый мотылек. Муравьи облепили медовое цветение душистого горошка. Хорошо! Родина, родина! Шевелятся над головой листья, так и хочется потрогать, прежде чем уснуть, а сквозь них небо – синее-синее, просто море. Но нет счастья на родной земле, нет никому! Невидимая закричала варакуша-пересмешница, поддразнила камышовку и та недовольно откликнулась. Доброгаст уснул крепко и проспал весь остаток дня, не чувствуя, как ползают по лицу муравьи.
На Гнилые воды опустилась ночь. Подняли гвалт лягушки, вскричал перепел, захолонула янтарная вода в болоте. Шуба все возился в кузнице – набивал на мечи рукояти. Когда загудел в горниле огонь, старик покричал внуку. Доброгаст встал, чувствуя, как по телу разливается приятная истома, словно оно вобрало в себя все земные соки, пошел в кузницу.
Шуба стоял у горнила серьезный, даже важный, держал в огне меч и молчал. Только когда клинок достаточно накалился, глянул на внука и тихо, будто боясь вспугнуть кого-то, сказал:
– Иди!
Чувствуя непонятное волнение, Доброгаст вышел. Ночь была пахучая, теплая, лягушки так и старались одна перед другой; чуть слышимые рождались на болоте шорохи, оседланный конь переступал с ноги на ногу.
– Держи поводья!
Доброгаст вскочил на коня.
– Готов?
– Готов.
– Нет, ты душою готов ли?
– И душою готов, деду, – натягивая толстую рукавицу из дубленой кожи, ответил Доброгаст.
– Ну… великий Сварог, [40] хозяин Уклона и Всхода, кали, кали булат наш… – зашептал Шуба, – на ветру в жестокой буести, чтобы твердым был, чтобы крепким был, не ломался бы в битве, не тупился б в бою… на радость нашу, на погибель врагу.
Он вытащил из горнила раскаленный меч, с него соскакивали трескучие искры.
– Хватай! А-а! Гони! Гони! Принимай, Свароже, свое детище!
«Го-го-го» – прокатилось над Гнилыми водами.
Заржал каурый конь, испуганный огнедышащим клинком, птицею взвился над землей. Воздушные струи захлестнули меч, направленный острием вперед, как для поражения невидимого в ночи противника. Казалось, кровь проступила на лезвии, – оно становилось все ярче и ярче. В нем бушевали невидимые силы, может быть, те, которые заковались кузнецами-молотобойцами. Последний раз бунтовали они, терзали гладкую поверхность меча, хотели прорваться, чтобы, вспыхнув ярким пламенем, сжечь металл, но не могли прорваться. Слишком крепко заколотили их железоковцы и ветер давил снаружи.
Клинок заметно темнел от рукояти, а Доброгаст все скакал. Потом он остановился, повернул коня – меч едва светился изнутри – поскакал назад. В темноте белела холщовая рубаха Шубы. Доброгаст подъехал к нему и бросил меч на землю.
Умер гордый металл, холодным лежал в траве. Будто южная теплая ночь оставила на нем свою густую синеву. Упали росинки и не испарились. Он отдал тепло тому, у кого взял его – вечному труженику Сварогу.
Трясущимися руками – слишком много было положено труда и послано молитв – старик поднес меч к глазам, осмотрел, легко ударил по камню. Раскололся белый череп камня.
– Доброгаст! Ни зазубрины!
Доброгаст изумленно воззрился на деда, а тот стоял перед ним, маленький, лысенький, стоял и беззвучно смеялся – колдун-колдуном.
– А ты говоришь… а ты говоришь… – бормотал он.
Снова началась бешеная скачка. Все было как во сне – спотыкался каурый конь, в беспорядочном хороводе вертелись звезды, стучало сердце, хотело выпрыгнуть навстречу ветру, пахнущему раскаленным железом. Уже близилось утро, когда Доброгаст, в пылу игры с ветром, вдруг услышал лошадиное ржание, на которое откликнулся его конь.
– Ау, деду! Ты слышишь?
– Слышу, внуче, слышу… они, верно, проклятые тати, печенежки… ах!
– Что ты? – прошептал Доброгаст.
– Меч поднял… горячий еще!
– Нишкни…
– Пусть меня обгадят стрижи, как Велеса на Житном торгу, – послышался чей-то, довольно смелый голос, – я вам говорю: это место нечистое.
– И… еще… как! Не п-повернуть ли, д-други? – заикаясь, предложил другой. – Мало ли какие тут оборотни…
– Да и мне, прямо скажу, как-то не по себе, – прогудел третий, – словно кто в медную трубу дунул.
– Если ты не перестанешь стучать зубами, я дам тебе по шее так, что звезды из глаз посыплются. Нет на свете никаких оборотней!
– Ага, на свете! А в т-темноте есть.
– Замолчи!
– Гей! Кто здесь?! – окликнул Доброгаст.
– А вы чьи люди?
– Люди, как люди, да бороды зеленые!
– Ой, полевик! – вскрикнул кто-то в темноте.
Доброгаст не удержался, прыснул.
К кузнице подъехали пятеро всадников.
– Мы – княгинины отроки с окраин, – сказал один.
– Буслай! – воскликнул Доброгаст, схватив всадника за руку, стал трясти ее, – слазь, Буслай, слазь. Здравствуйте все!
– Погоди, кто ты? – всмотрелся Волчий хвост.
– Сказано тебе… с зеленой бородой.
Дружно расхохотались.
– Да ведь это Доброгаст! – подъехал Яромир. – Я его по голосу узнал.
– Доброгаст! Здравствуй, друг! Здорово! Вот так встреча! Куда бы ни ехал, с тобой не разминешься.
– Слезайте, с коней, господине, – предложил Шуба, – куда на ночь глядючи…
– Отдохнем на зорю? – посоветовался Улеб с Буслаем.
– Вестимо, поужинать надо. У меня в животе такая завируха…
Храбры спешились, угнувшись, вошли в кузницу. Доброгаст не знал, где их и посадить.
– Вот так встреча! Да вы рассаживайтесь! Какими судьбами?
– Сбились с дороги, – отвечал Бурчимуха, – темень такая, хоть глаз выколи…
– Напали на нас печенеги, – добавил Буслай глухо, – не выдержали… еле удрали, бросили засеку.
