Ох! С какой радостью и облегчением я встретил его! Когда он подошел, я налил для него вторую кружку кофе и, вспомнив, что он любит очень сладкий кофе, положил побольше сахару.
— Здравствуйте, брат Джон, — сказал я, протягивая ему кофе.
— Здравствуйте, брат Аллан, — ответил он, потом взял кофе, опустил в него свой длинный палец, чтобы посмотреть, насколько он горяч и размешать сахар, и выпил его одним духом, словно это был не кофе, а лекарственный препарат. После этого он вернул мне кружку, чтобы я снова наполнил ее.
— Все собираете жуков? — спросил я. Он утвердительно кивнул головой.
— Жуков и цветы. Кроме того, делаю наблюдения над человеческой натурой и чудесными творениями Природы.
— Откуда вы теперь? — спросил я.
— С холмов, что миль[5] за двадцать отсюда. Покинул их вчера вечером. Шел всю ночь.
— Зачем? — спросил я, посмотрев на него.
— Мне казалось, что кто-то зовет меня. Признаться, мне казалось, что это были вы, Аллан.
— Значит, вы слышали, что я здесь и что со мной раненый товарищ?
— Нет, я ничего не слышал. Я собирался отправиться к побережью сегодня утром. Но вчера вечером передумал и направился сюда. Вот и все.
Я снова посмотрел на брата Джона, но ничего не сказал. Все это было очень странно, если только он говорил правду. Но он никогда не лгал. Это был в высшей степени правдивый человек.
— Что с вашим товарищем? — спросил он.
— Изранен леопардом. Раны не заживают, кроме того, у него лихорадка. Я думаю, что он не долго протянет.
— Ну, об этом вы ничего не можете сказать. Покажите мне его. Он внимательно осмотрел Скрупа и сделал много чудесного. Его жестяной ящик был наполнен разнообразными лекарствами и хирургическими инструментами, которые он хорошо прокипятил, прежде чем начать ими пользоваться. Потом он настолько тщательно вымыл руки, что едва не стер с них кожу, употребив на это очень много мыла. Бедный Чарли прежде всего получил дозу какого-то лекарства, которое, казалось, убило его. Брат Джон сказал, что это кафрское снадобье. Потом он вскрыл раны на бедре у Скрупа, очистил их, приложил к ним какие-то травы и перевязал их. Когда Скруп очнулся, он дал ему какого-то питья, вызвавшего сильную испарину и прекратившего лихорадку.
Через два дня пациент брата Джона попросил поесть и уже мог сидеть в постели, а через неделю он настолько оправился, что его можно было нести к побережью.
— Ваш призыв спас жизнь брату Скрупу, — сказал мне старый Джон на пути к побережью.
Я ничего не ответил. Этот «призыв», как называл его брат Джон, может быть объяснен телепатией[6], внушением, инстинктом или просто совпадением. Пусть читатель сам выведет о нем свое заключение.
За время нашей совместной жизни в лагере, последовавшего потом путешествия в бухту Делагоа и переезда оттуда в Дурбан, мы с братом Джоном постепенно сделались большими друзьями. О своем прошлом (о котором я узнал впоследствии) и о цели своих скитаний он, как я уже упоминал, ничего не говорил. Но зато он много говорил о своих естественно-научных и этнографических занятиях. Я тоже интересовался этими вопросами и из своей личной практики знал многое об африканских племенах, их нравах и обычаях.
Среди других вещей, которые он мне показывал, у него было много разнообразных предметов, собранных во время недавнего путешествия, жуков и бабочек, аккуратно приколотых к донышку специальных ящиков, и большое количество сухих цветов, разложенных между листами папиросной бумаги. Среди последних, по словам брата Джона, было много орхидей.
Заметив, что они привлекают мое внимание, он спросил, не желаю ли я посмотреть на самую замечательную орхидею в мире. Я, конечно, ответил, что желаю, после чего он достал из одного из ящиков плоский пакет размером около двух с половиной квадратных футов[7] и начал развязывать его. Сверху была тонкая травяная рогожка, какую плетут недалеко от Занзибара[8], потом крышка упаковочного ящика, потом снова рогожка и несколько старых номеров «The Cape Journal»[9], потом несколько листов папиросной бумаги и, наконец, между двумя листами картона — цветок и лист одного и того же растения.
Даже в засушенном виде это был удивительный цветок ярко золотистого цвета. Чашечка его была белая с черными линиями. В самом центре цветка было единственное темное пятно, имевшее вид обезьяньей головы. Здесь было все: нависшие брови, глубоко поставленные глаза, злобный рот и огромные челюсти. До того времени я видел горилл только на раскрашенных иллюстрациях. Мне казалось, что это изображение на цветке является точной копией такой иллюстрации.
— Что это? — удивленно спросил я.
— Сэр, — сказал брат Джон (он употреблял это формальное обращение, когда бывал в приподнятом настроении), — это самая замечательная Cypripedium[10] на всем земном шаре, и открыл этот цветок я! Здоровый отросток такого растения стоит по меньшей мере двадцать тысяч фунтов![11]
— Это получше золотоискательства, — заметил я. — Что же, удалось вам достать такой отросток?
— Нет, не посчастливилось, — ответил брат Джон, печально покачав головой.
— Откуда же у вас такой цветок?
— Я расскажу вам об этом, Аллан. Год с небольшим тому назад я занимался пополнением своих коллекций в местности, лежащей за Килвой[12], и нашел там несколько чрезвычайно интересных вещей. Наконец, милях в трехстах за Килвой, я встретил одно племя, вернее, народ, который до сих пор не посещал ни один белый человек. Это многочисленное и воинственное племя смешанной зулусской крови называло себя мазиту.
— Я слышал о нем, — прервал я брата Джона, — полтора столетия тому назад, незадолго до времен Сензангаконы[13], оно поселилось на севере.
— Я легко понимал их язык, — продолжал брат Джон, — так как они говорят на немного испорченном зулусском языке, как и другие племена, живущие в тех местах. Сперва они хотели убить меня, но потом раздумали, так как решили, что я безумец. Все считают меня безумным, Аллан, но это глубокое заблуждение. Скорее, безумно большинство других людей.
— Ну, а что же дальше стали делать мазиту? — поспешно спросил я, не желая продолжать разговор о безумии брата Джона.
— Потом они узнали, что я обладаю медицинскими познаниями. Ко мне явился их король Бауси с чрезвычайно большой опухолью. Я рискнул сделать ему операцию и вылечил его. Это было очень рискованное предприятие, потому что если бы он умер, мне тоже пришлось бы умереть. Но это не очень беспокоило меня, — прибавил он со вздохом. — С этого момента меня, конечно, стали считать великим чародеем. А Бауси сделался моим кровным братом, перелив немного своей крови в мои жилы и немного моей в свои. Я опасался, как бы он не заразил меня своей болезнью. Итак, я стал Бауси, и Бауси стал мною. Другими словами, я такой же, как и он, вождь мазиту и всю свою жизнь останусь таковым.
