— Только ради Ивана Вазгеновича!
Вертухин отшатнулся от ужасного Меланьиного оружия.
Меланья исчезла в кухне, и минуту спустя явились и крендели, и варенье, и пирог.
— Ну-с, — обратился Вертухин к Фетинье, как бы вовсе не обращая внимания на всемогущего хозяина Билимбиевского завода, — вы, дражайшая, свидетельствуете, что убиенного господина знали в сем доме?
Только тут скорбь и тяготы сердца, приличествующие случаю, обозначились на лицах домочадцев Ивана Лазаревича.
— Позвольте объясниться, — сказал Лазаревич.
Вертухин важно наклонил голову.
Лазаревич подвигался на стуле и начал.
Выяснилось следующее. Господин персиянин или араб, имеющий на себе тулуп и башкирский малахай, появился в доме рано утром. Он был чрез меру высок ростом, имел тонкий голос и ходил неуклюже, как бы подпрыгивая. Шевелюра на его голове была столь густой и обильной, что на ней не удержался бы никакой парик.
Этот господин представился поручиком Минеевым в отряде генерала Деколонга. Под крепостью Магнитной поручика взяли в плен пугачевцы, но он сумел бежать. По его словам, он несколько дней окольными путями гнал в Екатеринбург, где полагал найти защиту и отдых, а более всего — сделать донесение о положении в пугачевской шайке и настроениях бунтовщиков. В дом Лазаревича он вошел почти без сил и, едва позавтракав, уснул в отведенной ему ювелирной комнате. Хотя он и выглядел как иноземец, но по-русски говорил чисто, а главное, представил бумагу, свидетельствующую его личность — пашпорт. Бумага была скреплена гербовой печатью.
Несмотря на это, Лазаревичем были приняты меры предосторожности: в сенях неотлучно находился Касьян да возле дома сторожили два заводских человека. Не доверяя иноземцу, Лазаревич полагал дать ему в сопровождение до Екатеринбурга вооруженных людей. С просьбой выделить небольшой отряд он отправил специального посыльного к его капитану Вертухину, но, судя по всему, они разминулись где-то на дороге к заводу.
Выслушав рассказ Лазаревича, Вертухин под столом нащупал своей сильной солдатской ногой ножку Фетиньи, и она ответила крепким нажатием башмачка на носок его сапога.
— Вы свидетельствуете, что господин Минеев — назовем его так — был в совершенном здравии, когда прибыл в ваш дом? — сказал Вертухин.
— Не было и малого сомнения, что он в полном здравии! — воскликнул Лазаревич.
— Только устал так, что шатался, — подал голос молчавший до этого Калентьев. — От усталости, должно, где-то и шпагу потерял.
— Потерять шпагу — бесчестие для офицера, — сказал Вертухин и пронзительно посмотрел на Калентьева. — Это верно, что он ее потерял?
Калентьев принялся обмахиваться шапкой, будто умирал от жары. Во время хлопот при встрече гостя он припрятал шпагу в верном месте.
— С аппетитом ли он позавтракал? — спросил вдруг Вертухин, оборотясь к Фетинье и гладя взглядом все ее члены: пышную грудь, гладкие плечи и белую, истинно царскую шею.
— Без всякого аппетита, — сказала она. — Кушал, будто сосновую кору жевал. И сразу лег спать.
— И никто к нему более не входил? — Вертухин посмотрел на Лазаревича.
— Никто, — сказал Лазаревич. — Я распорядился его не беспокоить.
— Так, — Вертухин поднялся из-за стола. — Благодарю за угощение.
— Как поступить с телом? — спросил Лазаревич.
— Это ведь, кажется, был человек мусульманской веры? Похоронить до захода солнца.
Лазаревич внимательно посмотрел на Вертухина. Капитан жил в Билимбаевском заводе почти месяц, но полномочия его были Лазаревичу по-прежнему не ясны. Как человек осторожный и предусмотрительный, он, однако, почитал необходимым следовать его указаниям. Тем более что вблизи завода ходил злодей Пугачев и дела могли повернуться в любую сторону. Лазаревич тоже поднялся из-за стола и слегка склонил голову в знак почтения.
Вертухин вышел, мановением руки приказав Кузьме следовать за ним.
Они вышли на дворовое крыльцо. В воздухе стоял густой плотный мороз, и звуки бежали по нему, как по металлу: гудение, стуки и скрипы завода раздавались словно бы над головой.
Вертухин собрался уже ступить с крыльца, но неожиданно повернул в холодные сени, откуда они только что вышли.
Ведь он так и не сказал Фетинье заготовленное им слово!
Верный Кузьма последовал за ним.
Перед крепкой толстой дверью на теплую половину дома Вертухин остановился.
— Открой, — сказал он Кузьме, показывая на дверь. — На палец.
Кузьма осторожно потянул дверь на себя.
Вертухин приложил ухо к щели.
В горнице о чем-то говорили взволнованными, быстрыми голосами. Больше солировал Лазаревич.
— Что вы ему сказали, того и держитесь, — говорил он. — Поручик приехал полумертвый, кушал без аппетиту и мы его не знаем. А тебе, Фетиньюшка, моя благодарность за службу. Он тебя глазами едва не съел!
— Дак ить за ради вас, ваше высокоблагородие…
— Ну, и будет. Калентьев, распорядись, голубчик, насчет поручика.
Вертухин прикрыл дверь и повернулся.
— Вот что, — сказал он Кузьме, когда они опять вышли на крыльцо. — Поезжай в Екатеринбург и спрячься у родных. Не то злодей тебя повесит. Или местные проткнут ломом.
— А ты-то как, батюшко? — Кузьма с испугом глянул на него.
— Я-то? — Вертухин ступил на скрипучий снег двора. — Я вывернусь.
— Позволь, батюшко, остаться с тобой! — вдруг сказал Кузьма.
Вертухин, не отвечая, двинулся к воротам.
Кузьма внезапно упал перед ним на колено, глядя на него снизу вверх:
— Позволь, батюшко!
Вертухин остановился и сжал губы, напуская на себя суровость и пряча радость самодовольства от преданности Кузьмы.
— Ну, надерут задницу — пеняй на себя.
Осмотревшись во дворе, он внезапно прошел к сложенной под навесом поленнице и просунул руку между ней и срубом навеса. Кузьма, наклонив голову, удивленно и внимательно следил за ним. Вертухин пошарил за поленницей и вытащил изящную шпагу с вороненым эфесом. Кончик шпаги был темен, будто закален особым способом, не тем, что остальная ее часть. Вертухин внимательно осмотрел шпагу и даже провел по ней пальцем.
— Так, так, — сказал он и засунул шпагу за пояс.
Теперь у него было две шпаги — по одной с каждого боку.
Они вышли за ворота. По тракту шел обоз, низенькие монгольские лошаденки дышали паром на две сажени, как сказочные чудовища.
Вертухин посмотрел на заиндевевшее солнце, на объятые куржаком узорчатые деревья и некий восторг от сложности и величия предстоящего ему дела пробежал по его телу.
