Мать Мартина, которая, сжавшись в комок, безмолвно следила за супругом, превозмогла свою робость и встала из-за сукновального станка, за которым сидела с раннего утра, выравнивая влажное сукно, чтобы оно лучше защищало от ветра и холода. Она подошла к разъяренному мужу и мягко положила руку ему на худое плечо. Пальцы ее нащупали небольшую прореху в ткани чуть пониже плечевого шва. Муж наверняка давно заметил эту дырку, ведь с тех пор, как он начал посещать городской магистрат, он не только регулярно ходил к цирюльнику, но и тщательно следил за состоянием своей одежды. И все же не приказал ей зашить прореху. Придется сегодня вечером посидеть подольше в гостиной и, когда муж удалится к себе, привести камзол в порядок. А Мартину ее помощь, стало быть, больше не понадобится, теперь у него будет другое платье: белая шерстяная рубаха, ряса, доходящая до пят, наплечник да капюшон.
— Порога моего дома этот парень больше не переступит, — решительно заявил Ханс Лютер немного погодя.
Словно в подтверждение этих слов он сбросил руку жены со своего плеча и взял маленькую масляную лампу, что стояла на дубовом сундуке.
— Ты идешь, Маргарета?
Она медленно покачала головой и молча указала на кувшины, стоявшие возле каменного водослива, — их нужно было отмыть от остатков пахты.
— Как знать, может, он испытательного срока не выдержит, — вдруг сказала она, когда Ханс Лютер уже ступил за порог. Лицо ее заметно оживилось, и даже впалые щеки немного зарумянились. — Ведь прежде чем дать вечный обет, монах проходит через суровые испытания.
Муж на секунду ошеломленно замер, но потом сказал с невеселой усмешкой:
— Не надо лелеять никчемных надежд, жена. Я своего сына знаю. Если Мартину предстоит выдержать испытание, то нет никаких сомнений, что он его выдержит.
Торжественная процедура рукоположения Мартина Лютера в сан священника состоялась в соборе Святой Марии в Эрфурте через два года после его ухода в монастырь и через год после того, как он дал вечный обет.
День, когда ему выпало впервые служить мессу, был настоящим праздником. Мартин потел от волнения в своем прекрасном облачении. Наконец дрожащими руками он покрыл шапочкой выстриженную на голове тонзуру, — два пожилых монаха суетились вокруг, придирчиво оглядывая его со всех сторон.
— Простите, братья, но у вас такие лица, словно мне место на живодерне, а не у церковного алтаря! — воскликнул Мартин. — Может, с епитрахилью что-то неладно? Не крысы ли край обгрызли? — Тревожная улыбка скользнула у него по лицу. — Лучше скажите мне, родители-то мои уже в церкви?
Монахи пожали плечами, сказав, что не обратили внимания. В этот самый момент зазвучал хор. Гармония проникновенных звуков, подобная ангельскому пению, гулким эхом отражалась от суровых, ничем не украшенных стен церкви. От этих звуков сердце Мартина забилось как-то по-особенному. Братья славили Господа всемогущего, которому он посвятил свою жизнь. Скованность его прошла, и он ощутил необычайную легкость во всем теле. Боязнь, что отец мог не откликнуться на приглашение приехать в Эрфурт, чтобы присутствовать на первом богослужении своего сына, отошла куда-то на второй план. Размеренным шагом Мартин пошел по центральному нефу, не отрывая взгляда от моря горящих свечей в золотых подсвечниках, свет которых мягким сиянием окутывал дароносицу и дивную фигуру Девы Марии. Приближаясь к трем высоким стрельчатым окнам с витражами, которые в вышине обращали пламя свечей в радужное разноцветье, он почувствовал такую легкость, словно его тело воспарило над холодными каменными плитами пола. Одетые во все черное монахи на хорах провожали его доброжелательными взглядами. Они-то понимали его желание служить Господу гораздо лучше, чем его друзья. Лучше, чем его собственный отец. И он благодарно кивнул им.
«Audens gaudebo in Domino…» — зазвучал под сводами церкви, наполненными сладковатым запахом ладана, нежный голос. Сопровождаемый этим голосом Мартин подошел к дубовой скамье напротив ризницы, где ему надлежало дожидаться конца пения хора и знака, который должен был подать главный викарий Иоганн фон Штаупиц. Передние ряды, а также богато украшенные резьбой кресла на хорах были заняты священниками и членами ордена, а позади Мартин разглядел группу состоятельных горожан, богатые, яркие одежды которых создавали явный контраст с черными монашескими одеяниями и выглядели даже слегка фривольно.
Волнение все больше охватывало Мартина, он лихорадочно провел рукой по лбу. Старый монах, вышедший из ризницы ему навстречу, участливо посмотрел на него.
— Первая служба никому легко не дается, брат Мартинус, — пробормотал он. — Вспомни тот день, когда тебе позволено было дать вечный обет.
Мартин заставил себя улыбнуться, но эта его вымученная улыбка могла успокоить разве что братьев, но не его самого.
— Это был замечательный день, — прошептал он, — но то, что предстоит сегодня, эта торжественная служба… И для чего всё? Только для того, чтобы недостойного монаха облечь в сан священника?
Старик смущенно пригладил реденькие седые волосы, торчавшие клочками и не скрывавшие угловатых очертаний мощного черепа. Похоже, он был в некотором недоумении: ведь этот молодой монах все годы, сколько он его знал, являл собою образец усердия, добродетели и послушания.
— На тебя отныне ложится великая ответственность, брат мой, — промолвил он наконец. — Милость Господня даруется тебе, дабы исповедовать заблудшие души, отпускать грехи и совершать таинство святого причастия. — И тут же добавил, мгновенно избавив Мартина от всех сомнений: — Боже, о чем это я? Ты просто вообрази, что церковь пуста и ты… ты беседуешь с Господом, вот и всё!
Монахи всё еще пели, когда Мартин покинул укромный уголок за колоннами и приблизился к алтарю. Старый монах, поддержавший его в трудную минуту, прошел вперед, сложив руки на животе. Опустившись на колени перед распятием, Мартин почувствовал облегчение. Он произнес краткую молитву. Когда он оглянулся, взгляд его упал на мужчину в праздничных одеждах, который был наголову выше остальных. Так он все-таки приехал! Мартина наполнило тихое ликование, когда он узнал своего отца. Но лицо Ханса Лютера было исполнено такой суровости, что радостное возбуждение Мартина тут же угасло. Робко дал он двум старым монахам знак отступить в сторону и повернулся к раскрытому требнику в роскошном переплете, который лежал на подставке в алтаре. Мартин перевел дух и медленно, с достоинством, уверенным голосом начал произносить знакомые, затверженные им наизусть формулы евхаристического канона.
