Коммодор Хорнблауэр - Сесил Скотт Форестер

Для Хорнблаура вся эта какофония была ужасна, тем не менее, он снял шляпу и стоял — спокойно и немного неловко; звуки ничего не значили для его абсолютно не музыкального слуха, он лишь различал некоторые слова. Наконец неровное пение хора оборвалось, и священник ступил шаг вперед.

— Ваша Светлость, — начал он, — Сэр Горацио Хорнблауэр. Добро пожаловать — от имени всей деревни, добро пожаловать, сэр Горацио во всей славе, добытой вами в борьбе против корсиканского тирана! Добро пожаловать, Ваша светлость, леди Хорнблауэр — супруга героя, сестра героя, который командует нашей доблестной армией в Испании, дочь благороднейшего дворянина страны! Добро пожаловать –

— Ма-аа! — неожиданно завопил маленький Ричард, — Па-па!

Но пастор, даже не вздрогнув от неожиданности, продолжал свою речь, повествуя в самых выспренных выражениях о той радости, которые испытывают все обитатели Смолбриджа, узнав, что местечко теперь принадлежит столь славному морскому офицеру. Хорнблауэр несколько отвлекся от этого классического образчика ораторского искусства — ему пришлось сосредоточиться на удерживании Ричарда от немедленной реализации вполне понятного желания — спуститься на четвереньках по лестнице и познакомиться с деревенскими мальчишками поближе. Решив, наконец, и эту проблему, Хорнблауэр окинул взглядом буйную зелень старого парка; с одной стороны вдалеке возвышались массивные очертания Даунса, с другой — над верхушками деревьев виднелась колокольня Смолбриджской церкви. Вплотную к церкви прилегал сад — сейчас, в полном цвету, он был особенно хорош. И парк, и сад и церковь — все это принадлежало ему; теперь он был сквайром — джентльменом-землевладельцем, собственником многих акров, которого почтительно приветствовали его арендаторы. За спиной — его собственный дом, полный слуг; на груди — широкая красная лента и блестящая звезда ордена, которым он награжден за доблесть, а в Лондоне, у Коттса и K°, хранится порядочная сумма в золотых гинеях — и все это также принадлежит ему. Вот она — высшая ступень человеческого счастья, исполнение всех, самых честолюбивых желаний. Слава, богатство, покой, любовь, ребенок — он обладает всем, чего только может пожелать сердце. Но увы — стоя на ступенях своего дома и слушая приветственную речь пастора, Хорнблауэр вдруг с удивлением обнаружил, что все еще не чувствует себя счастливым — и злился на себя за это. Он должен, должен был чувствовать себя счастливым; гордость и радость должны бы переполнять его, а вместо этого при мысли о будущем его переполняла тревога — тревога от того, что ему придется жить здесь, а перспектива провести блестящий сезон в Лондоне вызывала уже настоящее отвращение — даже если Барбара все время будет рядом с ним.

Эти беспорядочные мысли Хорнлауэра неожиданно были прерваны. Прозвучали слова, которые не должны были быть сказаны и, поскольку, говорил пока только приходской священник, то именно он их и произнес — пока сам владелец поместья стоял с отсутствующим видом, не замечая его вопиющей ошибки. Хорнблауэр украдкой бросил взгляд на Барбару; ее белые зубки на миг прикусили нижнюю губу — для того, кто хорошо ее знал, это послужило бы явным признаком раздражения. В любом случае, она пока демонстрировала стоическое спокойствие, присущее представителям высших классов Англии. Что же могло так расстроить ее? Хорнблауэр лихорадочно рылся в своей неповоротливой памяти, пытаясь припомнить все слова, которые произнес пастор и которые он выслушал, не вдаваясь в их смысл. Ну, да, так и есть! Этот тупой дурак говорил о Ричарде как об их совместном ребенке. Безусловно, Барбару вывело из себя упоминание о пасынке, как о ее собственном сыне и — удивительное дело — это чувство было тем более глубоким, чем больше она в действительности гордилась и восхищалась Ричардом. Но священника трудно осуждать за невольную ошибку; когда женатый пэр приезжает в свое поместье с шестнадцатимесячным ребенком, вполне логично предположить, что мать этого ребенка стоит рядом с ним. Пастор наконец закончил свою речь и наступила томительная пауза. Становилось абсолютно ясно, что кто-то должен был ему ответить и этим «кто-то» был именно Хорнблауэр.

— Кх-гм, — наконец произнес Хорнблауэр, — он еще не настолько долго был женат на леди Барбаре, чтобы вполне избавиться от этой своей привычки, к которой возвращался всякий раз, когда судорожно пытался сообразить, что же он должен сказать. Конечно, он просто обязан был приготовиться к этому; он должен был готовить в уме ответную речь, вместо того, чтобы стоять с отсутствующим видом:

— Кх-гм. Гордость охватывает меня, когда я смотрю на этот английский пейзаж — …

Он смог таки собраться с мыслями и произнести все, что положено говорить в таких случаях. Корсиканский тиран. Йомены — опора Англии. Король и Принц-Регент. Леди Барбара. Ричард…

Когда он закончил, наступила еще одна томительная пауза; крестьяне поглядывали друг на друга, пока, наконец, один из фермеров не выступил вперед.

— Трижды «ура» ее светлости!

Хоровое «ура!» поразило Ричарда, и он откликнулся на него громким воплем.

— Трижды «ура» сэру Горацио! Раз, два, три — дружно!

Церемония, похоже, подошла к концу, и не оставалось ничего, кроме как со всем подобающим моменту величием вернуться в дом, оставив арендаторов, чтобы те могли разойтись. В любом случае, слава Богу, что все, наконец, закончилось. Лакей Джон в холле стоял смирно — по крайней мере, он думал, что стоит навытяжку. Хорнблауэр прочел ему нотацию по поводу того, что это означает на самом деле и как держать локти прижатыми к бокам. Если уж они решили нанять лакея, то пусть этот лакей ведет себя подобающим образом. Затем подбежала нянька, торопясь проверить, насколько сухим остался маленький Ричард после торжественной церемонии. И, наконец, подошел дворецкий с письмом на подносе. Посмотрев на печати, Хорнблауэр почувствовал, что кровь приливает ему к лицу: насколько ему было известно, такие печати и такую плотную бумагу использовало только Адмиралтейство. Прошло уже много месяцев (которые казались Хорнблауэру годами) с тех пор, как он получил последнее письмо из Адмиралтейства. Он схватил письмо с подноса, и только милосердное провидение напомнило ему о необходимости хотя бы бросить в сторону Барбары извиняющийся взгляд прежде, чем он сломал печать.