и опытом службы. Ввиду этого Вам предлагается и предписывается сообщить Лордам-Комиссионерам при моем посредничестве, принимаете ли Вы это назначение или нет; в случае же положительного ответа Вам далее предлагается и предписывается незамедлительно лично прибыть в резиденцию Их Светлостей, для получения устных инструкций Лордов-Комиссионеров, равно как и таковых у министра иностранных дел, к которому Вы также можете быть направлены.
Ваш преданный слуга,
И. НЕПЕН, Секретарь Лордов-Комиссионеров Адмиралтейства
Хорнблауэру пришлось прочитать письмо дважды — в первый раз смысл послания просто не дошел до него. Но со второго раза содержание письма словно взорвалось в мозгу, наполнив его радостью. Прежде всего — сознание того, что ему не нужно будет продолжать эту жизнь здесь, в Смолбридже, или на Бонд-Стрит в Лондоне. Он вновь был свободен; он снова сможет окатываться водой из корабельной помпы вместо того, чтобы, согнувшись в три погибели, плескаться в этой чертовой ванне, вмещающей не больше котелка воды; он снова сможет прогуливаться по своей палубе, дышать морским воздухом, снять эти треклятые облегающие панталоны и никогда не одевать их снова, не принимать никаких депутаций, не говорить дурацких речей своим арендаторам, не ощущать больше ароматов свинарника и конюшни. И все это — только половина дела. Вторая же, не менее важная, состоит в том, что ему предложили назначение коммодора — коммодора первого класса, с подчинением ему по службе капитана, а значит… значит он будет почти как адмирал. Его брейд-вымпел будет развеваться на топе грот-мачты, ему положены приветствия и салюты — они важны не сами по себе, но как знаки отличия и доверия, знаки его ощутимого продвижения по службе.
Льюис — Первый лорд— и его коллеги из Адмиралтейства должны быть весьма высокого мнения о Хорнблауэре — это очевидно, если его назначают коммодором, хотя он только-только перешел в верхнюю половину капитанского списка. Конечно, выражение «полагают достойным для офицера с Вашим стаем и опытом службы» — всего лишь вежливый оборот, употребление которого отнюдь не помешает Адмиралтейству оставить его на берегу, на половинном жаловании, если только Хорнблауэр отклонит новое назначение; но — эти последние слова о возможных консультациях с министром иностранных дел невероятно важны. Они означают, что миссия, которую собираются ему доверить, будет весьма ответственной, имеющей международное значение. Волна возбуждения затопила Хорнблауэра. Он вынул часы. Пятнадцать минут одиннадцатого — по гражданским меркам еще достаточно рано.
— Где Браун? — резко бросил он Уиггинсу.
Браун материализовался мгновенно самым чудесным образом — не совсем чудесным, правда — весь дом уже, конечно же, знал, что хозяин получил письмо из Адмиралтейства.
— Достань мой лучший мундир и шпагу. Прикажи, чтобы заложили экипаж. Ты поедешь со мной, Браун — будешь править. Приготовь мои принадлежности для сна и свои тоже.
Слуги забегали во всех направлениях — то, что они не просто выполняли приказы хозяина, но и были сопричастны к делу государственной важности, придавало этой суете особую значимость в их собственных глазах. Когда Хорнблауэр наконец очнулся от своих размышлений, вызванных письмом, Барбара все еще стояла рядом. Боже! Он умудрился совершенно забыть о ней, возбужденный открывающимися перспективами — и она знала об этом. Барбара слегка склонила голову и уголки ее губ немного опустились. Их глаза встретились — уголки губ приподнялись и — опали снова.
— Это Адмиралтейство, — нескладно пояснил Хорнблауэр — они собираются назначить меня коммодором, с подчинением мне капитана.
Ему горько было смотреть, как Барбара старалась казаться обрадованной.
— Это большая честь, — наконец проговорила она, — которую ты вполне заслужил, дорогой. Тебе это должно быть приятно, и я очень рада.
— Но это разлучает меня с тобой, — выдавил из себя Хорнблауэр.
— Мой милый, я уже целых шесть месяцев живу с тобой — полгода того счастья, которое ты даришь мне ежедневно не заслуживает ни одна женщина в мире. И ты ведь вернешься ко мне.
— Конечно же, я вернусь, — только и смог ответить Хорнблауэр.
Стояла типичная для Англии апрельская погода. Во время церемонии у подножия лестницы Смолбридж-хаус было необыкновенно солнечно, зато в течение всего двадцатимильного пути в Лондон дождь лил как из ведра. Затем солнце ненадолго выглянуло из-за туч, согрело и обсушило путников, но, когда они пересекали холмы Уимблдон Коммон, небо снова потемнело и первые капли упали им на лица. Хорнблауэр завернулся в плащ и застегнул воротник. Его парадная треуголка с золотым галуном лежала на коленях, прикрытая плащом; если долго носить треуголку под дождем, ее тулья и поля впитывают столько воды, что абсолютно теряют форму.
Вот и опять с пронзительным свистом налетел западный ветер, принося с собой потоки дождя — невероятный контраст с той замечательной погодой, которая стояла еще только полчаса назад. По крайней мере одна из лошадей, похоже, также не разделяла восторгов по поводу смены погоды и, судя по всему, не горела желанием добросовестно исполнять свои обязанности. Браун хлестнул ее кнутом по лоснящемуся мокрому крупу и несчастное животное, получив новый заряд энергии, снова налегло на хомут. Браун был хорошим кучером — собственно, он был хорош в любом деле. Он был лучшим старшиной шлюпки из всех, кого когда-либо знал Хорнблауэр, он же проявил себя преданным товарищем и дисциплинированным подчиненным во время их бегства из Франции, а затем — перевоплотился в лучшего слугу, о котором только можно было мечтать. А сейчас Браун сидел на козлах, не обращая внимания на струящиеся потоки дождя, крепко сжимая в загорелом кулаке скользкую кожу вожжей. Кулак, запястье и предплечье действовали воедино как мощная пружина, удерживающая лошадей в легком, но постоянном напряжении — не настолько сильном, чтобы помешать им в их работе, но достаточно сильном, чтобы направлять их бег по размокшей скользкой дороге и удержать их под контролем при возникновении каких-либо сложностей. В результате лошади тянули экипаж по грязной щебенке, устилающей крутой подъем Уимблдон Коммон с рвением, которого Хорнблауэр никогда ранее за ними не замечал.
— Ты хотел бы снова выйти в море, Браун? — спросил Хорнблауэр. Сам факт того, что он позволил себе задать этот, в общем-то, ненужный вопрос, показывал, насколько возбуждение вывело его из привычно замкнутого состояния.
— Я не против, сэр, — коротко ответил Браун.
Хорнблауэру оставалось только гадать, что на самом деле у Брауна на уме: то ли его сдержанность — всего лишь свойственный англичанам способ скрывать свои, даже положительные, эмоции, то ли он попросту хочет подстроиться под настроение своего хозяина.
Дождевые капли с мокрых волос Хорнблауэра начали стекать по шее за
