Итак, неподалеку от помоста, служившего троном Трико — пугающим троном, по какой-то иронии устроенным наподобие эшафота, — стояла виселица.
Толстое бревно вкопали в землю. Наверху гвоздями прибили перпендикулярно другое бревно, покороче. На конце поперечного бревна висела веревка с петлей. Прямо под петлей поставили приступку с тремя ступеньками.
Виселица и трон стояли рядом друг с другом всегда. Время от времени только меняли веревку на виселице.
Когда на смерть осуждали вора — товарища, уличенного в какой-либо провинности против братства, то осужденного ставили на приступку и накидывали на шею петлю. Кто-нибудь из присутствующих ногой вышибал из-под него приступку, несчастный повисал в воздухе, и казнь совершалась по всем правилам искусства, согласно требованиям скорого суда.
И вот теперь за пару секунд вся толпа, окружавшая трон Трико, собралась вокруг виселицы.
Трико встал перед судьями. Манфред как обвинитель стоял рядом с Трико.
В этот миг часы на церкви Сент-Эсташ пробили одиннадцать.
Трико вздрогнул.
«Продержаться еще только полчаса да успеть подать знак — и я спасен!» — подумал он.
Он оглянулся кругом.
Возле виселицы лежали заряженные аркебузы на случай нападения.
Трико увидел их и улыбнулся.
Мы помним: король Арго должен был трижды выстрелить из аркебузы, чтобы дать знать Монклару: Двор чудес спит, можно заходить свободно.
— Говори! — сурово произнес один из судей, обращаясь к Манфреду. — Прежде ты, Трико тебе ответит.
— Я повторяю то, что сказал. Трико вас предал. Часовые, которых он поставил, с ним заодно.
— Докажи! — заорал Трико.
Явился Лантене.
— Я сейчас сменил всех часовых, — сказал он, — а тех, что выставил Трико, велел связать. Они признались, что у них был такой приказ: ничего не говорить, всех пропускать.
— Что ты на это скажешь? — спросил судья.
— Часовых подкупили, чтобы меня обвинить, а моего приказа они не поняли.
— Я обвиняю Трико в сговоре с великим прево, — сказал Манфред.
— Отвечай! — сказал судья.
— Отвечаю: это вранье! А если и правда, кто это видел? Откуда такому взяться?
— Я видел! — произнес Рагастен.
Трико весь побелел и растерянно уставился на шевалье. Придя в себя, он с усилием пробормотал:
— Я вас не знаю…
— Это чужой! — сказал судья. — Как он сюда попал?
— Верно, верно! — крикнул Трико, вернув себе прежнюю уверенность. — Пусть скажет, как он сюда к нам попал!
— Очень просто, — спокойно ответил шевалье. — Часовые меня пропустили, потому что у них был приказ пропускать всех, кто пришел от двора. Меня приняли за придворного вельможу.
С этими словами поднялся страшный шум, и перед лицом Трико замелькали поднятые кулаки воровского народа.
Но у этих неотесанных людей было такое чувство дисциплины, что никто и шага вперед не сделал: ведь суд еще был не окончен.
— Он не из наших! — голосил Трико, стараясь перекричать толпу. — Вы двадцать лет меня знаете! Кому больше веры: мне или ему — шпиону, должно быть?
Рагастен шагнул к нему и схватил за руку.
— Ты меня шпионом назвал? — сказал он спокойно, как всегда говорил, когда был совершенно уверен в себе. — Проси прощения.
Трико завопил от боли, стараясь вырваться.
Воровская толпа молча во все глаза глядела на них.
Рагастен стоял неподвижно, но его нервы были напряжены до предела. Воровской король еще раз попытался вырваться, пошатнулся и, побледнев от ярости, упал на колени, хрипя:
— Простите, простите…
Толпа затрепетала от зрелища силы, одолевшей другую силу, и радостно затопала ногами.
— Ура! Ура! — кричали воровки.
Манфред поднял руку.
Все снова затихло. Юноша заговорил:
— Братья, однажды лисицы великого прево загнали меня, как молодого волка. Меня приперли к Монфоконской виселице, я спрятался в мертвецкой. Знаете ли, что сделал тогда господин де Монклар? Запер железную дверь, приставил к ней двенадцать сторожей и велел, чтобы я сдох там от голода.
Невозможно представить, какая буря разразилась после этих слов. В адрес великого прево разом загрохотали все проклятья на всех языках Европы.
— Да я бы кишки его сожрал!
— Из его башки да кружку бы сделать!
— На вертеле его поджарить! — раздавалось над грозной, словно судорогой сведенной, тысячеголовой толпой.
— Тогда, братья, — продолжал Манфред, — пришел человек, прогнал двенадцать сторожей, сломал железную дверь и сказал мне: «Иди, ты свободен!» Вот он — тот человек! — указал он на Рагастена.
Снова раздались крики, но старейший из судей поднял руки, и в мгновение ока, как все случалось у этих людей, настала опять тишина.
— Слава этому благородному человеку! — воскликнул старый вор со свирепым лицом, седой бородой и растрепанными волосами. — Слава ему и хвала! У нас, у наших детей, у детей детей наших, из рода в род, через века пусть будет примером его отвага и доблесть. Пусть говорит! Его приход — нам великая честь.
Рагастен, смутившись, обернулся к Трико:
— Что ж, признавайся, прохвост…
— Признание — смерть моя! — вполголоса ответил Трико. — Спасите меня, монсеньер, умоляю!
Рагастен обернулся к необычному суду и уже хотел просить милости королю Арго.
К несчастью для того, кто-то из стоявших вблизи расслышал его слова.
— Он признался! — завопили они. — Смерть ему! Смерть ему!
Мигом Трико оказался связан и стоял на приступке. Рагастен уже приготовился защищать беднягу, собрался вытащить шпагу, но тут кто-то схватил его за руку.
— Оставьте, сударь, — сказал ему Манфред. — Это все равно что останавливать бурный поток. Гляньте-ка! Да и не стоит того этот тип…
Он говорил, а в это время происходила жуткая сцена. Дюжина воров притащили Трико под виселицу. Поставили его на приступку — страшный смертный порог — и уже готовились накинуть петлю.
— Смилуйтесь! Пощадите! — хрипел несчастный.
Но тут к виселице прорвалась сотня женщин с воплями:
— Ему не смертью храбрых умирать!
Они схватили бывшего короля Арго и потащили куда-то в один из самых темных закоулков Двора чудес.
Какое же примитивное, грубое, безрассудное правосудие сотворили эти эвмениды с развевающимися волосами, бесстыдно обнаженными грудями — мерзкие, но прекрасные?
Послышались крики ужаса Трико и вопли бешенства женщин.
Потом голос короля Арго замолк, как будто потух.
А через несколько мгновений с полдюжины окровавленных женщин принялись выкидывать части растерзанного трупа.
Четвертовали они его? Разорвали на части, подобно коням, подгоняемым кнутом палача? Разрубили? Толком так никто и не знает.
