И хотя сам Димитрий уверял, что он никогда ранее этой книги не видел и не понимает, как она к нему попала, веры узнику не было. Возможно, он никогда ее не открывал, но как он мог не знать, что она у него хранится, когда достаточно было одного запаха, по которому ее и сыскали. От черного засаленного переплета за версту несло самой настоящей мертвечиной.
Последняя находка окончательно подвигла великого князя на принятие решительных мер. Какой-то месяц он еще колебался с выбором исполнителей своей черной затеи, чтобы не попасть впросак, но затем решился.
Как раз была в разгаре зима. После только что весело отпразднованных святок Василий Иоаннович отправился на охоту. В ней тоже сказывался его характер, унаследованный от матери. Всюду, где была возможность, действовать чужими руками, он предпочитал не пачкать своих и первым из великих князей завел псовую охоту, раньше считавшуюся на Руси нечистой.
Обычно успевали к вечеру добраться до ближайшего городка, в окрестностях которого проходила охота. Чаще всего это были Можайск или Волок Ламский. На сей раз псы травили лося дольше обычного, не в силах угнаться за огромным красавцем, уже немолодым, но еще полным сил, так что возвращались уже затемно, и потому великий князь пир, в связи с поздним часом, отменил, оставив послужить себе за столом — честь немалая — лишь одного Михайлу Юрьича Захарьина.
Был Михайла молод, но самолюбив. Старший из шести, если не считать рано умершего Ивана, сыновей Юрия Захарьича Кошкина — боярина и новгородского наместника великого князя Иоанна III Васильевича, уроки своего отца он запомнил твердо и знал, что самое главное — это власть. Имеешь ее, и все у тебя будет. Знал и то, что иной раз за нее приходится платить страшную цену. В качестве примера отец Юрий Захарьич как-то раз под страшным секретом, заставив предварительно поклясться в сохранении тайны перед святыми иконами, рассказал, как вылез через ложь в бояре дед Михайлы, Захарий Иванович[11].
— Грех ведь это, — робко заметил Михайла, впервые услышав рассказ отца. — Нешто можно чрез лжу-то?
— Грех он опосля замолил, — веско пояснил Юрий Захарьич. — Опять же вклады богатые дал на помин своей души, да сразу в десяток монастырей их разослал, чтоб молились. Зато сам в силу вошел и род свой возвеличил. Не будь оной лжи, о коей все едино никто не ведает, и он бы не приблизился. Ныне наш род сызнова из веры вышел из-за братца моего Василия Ляцкого, кой к ляхам перебежал, потому не ведаю, что тебе предстоит, дабы сызнова в ближние влезть. Не приведи господь, чтоб тебе такое же довелось, яко Захарию, но коль деваться некуда станет, ты попомни, чрез что твои прадеды переступали.
Юрий Захарьич не просто поучал. Коль надобность была, то он за себя стоял накрепко. Когда он сидел в недавно взятом Дорогобуже и готовился отбивать войско польского короля Александра, Иоанн III выслал ему в помощь тверскую рать, во главе которой был поставлен князь Даниил Щеня. Помощь — это хорошо, но при этом великий князь назначил Даниила воеводой Большого полка, а самого Юрия Захарьича — воеводой Сторожевого. И ведь не согласился с таким распределением чинов Кошкин-Захарьин, посчитав умалением рода и затеяв спор, кому над кем стоять[12]. Самому Иоанну пришлось тот спор разбирать. Лишь когда великий князь самолично отписал разбушевавшемуся Юрию Захарьичу, чтобы тот не смел противиться его воле, да еще напомнил, что воевода Сторожевого полка есть товарищ главного воеводы и не должен обижаться своим саном — только тогда Кошкин-Захарьин и угомонился.
Сам Михайла, схоронив пять лет назад отца и нежданно-негаданно оказавшись в положении своего деда Захария Ивановича, то есть начинать чуть ли не с нуля, прекрасно понимал — власть мог дать только этот молодой правитель, приблизив к себе. Потому он сейчас, как и Захарий, был готов на все, чтобы войти в доверие и вылезти наверх. Да и то сказать — давно пора. Как-никак ему уже на четвертый десяток перевалило.
Разговаривали о том о сем, а промежду прочим и о царственном узнике, который до сих пор томился в узилище, хотя при этом еще продолжал иметь нескольких слуг и доходы с части своих вотчин. У него не посмели отобрать даже дедовых подарков, которые тот вручил ему на пиру, состоявшемся сразу после венчания на царство, — креста с золотой цепью, пояса, осыпанного драгоценными камнями, и сердоликовой крабии самого Августа цесаря[13]. Правда, золотом и камнями, пускай и дорогими, сыт не будешь, а Михайла уже слыхал, что рацион царевича стал в последний год урезаться, да и сама пища была уже гораздо грубее по качеству, нежели прежде. С нее-то и начался более откровенный разговор.
— Не-е, ентот кусок ты себе оставь, — отодвинул Василий Иоаннович мису с нежным жирным куском мяса, истекающего соком из-под золотистой корочки, и пояснил: — Томление у меня какое-то внутрях последние дни. Как жирного поем, так в боку правом словно палкой тупой кто тычет, — пожаловался он. — Никакого здоровья не стало. А сказывают, что царевич Димитрий, хошь у него за последние месяца и похужее с едой стало, ан все одно — здоровше прежнего глядится. Али доброхоты заносят тайком, да подкармливают? Тебе о том неведомо? — И впился пытливым взором в Михайлу Юрьевича.
Тот даже отшатнулся от таких слов и ужасных подозрений, от которых недалече и… Ох, лучше и в мыслях не поминать — куда именно.
— Что ты, государь, — залепетал он, спеша немедленно оправдаться. — Нешто я посмел бы! На все твоя воля, и мы все в ней, и он тако ж. Да ты сам посуди — ну какие у него могут быть доброхоты?!
— Неужто ни одного не имеется? Даже тайного? — прищурился Василий.
— О явных точно тебе скажу — не слыхивал ни разу, а о тайных не ведаю, — честно сказал Захарьин, — потому как в мысли человека не залезешь, покамест он тебе их сам не откроет.
— То-то и оно, что в мысли не залезешь, — поучительно заметил великий князь. — А случись что со мной, особливо сейчас, пока у меня наследников нет, и все тайные вмиг из щелей повылезают, да как завопят про то, что он дедом венчанный. Ну, и мои братовья родные спускать тоже не будут — ни Юрий, ни Димитрий, ни Семен, ни Андрей. Вот и представь, какая замятия по всей Руси начнется.
— Ему поначалу еще из узилища своего выбраться надобно, — проворчал Михайла. — Кто ж его оттель выпустит-то?
— Нешто ты не понял еще?! — удивился Василий Иоаннович. — Те же самые тайные и подсобят, ибо людская подлость и коварство неописуемы. Но не о них реку ныне. Истинно верных мало подле себя зрю — вот о чем моя кручина.
— Мы все тебе верны, государь, — пролепетал Михайла Юрьич, начиная предчувствовать, в какую сторону гнет его государь.
