Я подумал обо всем этом и о том, что даже если она хорошо подготовилась, там не хватит корма для лошадей на суровую зиму, а зима обещала быть суровой. Для животных, да и для нас двоих тоже.
Я сказал об этом вслух, но Гудлейв только пожал плечами.
Я подумал, что, может быть, лучше будет, если пойдет Гуннар Рыжий, и об этом тоже сказал. Гудлейв опять пожал плечами, а я посмотрел на Гуннара Рыжего, но тот сидел у очага, делая вид ― так мне показалось, ― что слишком занят своим кожаным ремешком, и даже глаз не поднял.
Так что я приготовил мешок и выбрал самую крепкую лошадку. Я размышлял, что бы такое привезти Фрейдис, когда Гуннар Рыжий явился на конюшню и там, в теплых шуршащих сумерках, несколькими словами все напрочь порушил:
― Он послал за своими сыновьями.
Вот тебе на! Гудлейв помирает. Его сыновья Бьорн и Стейнкел вернутся оттуда, где воспитывались, чтобы вступить в наследство, а от меня можно... избавиться? Похоже, он надеется, что я погибну, и это уладит все затруднения.
Гуннар Рыжий, конечно, видел, как мысли пробежали ― будто собака за кошкой ― по моему лицу. Но молчал, неподвижный в вонючей темноте, словно кусок точильного камня. Лошадь запыхтела и топнула копытом; зашелестела солома, и единственное, что я смог придумать и сказать, было:
― Значит, вот откуда такие чудеса. А я-то дивился...
И Гуннар Рыжий угрюмо улыбнулся.
― Нет никаких чудес. Он послал весть в соседнюю долину. А я отправил Крела и Длинноносого на веслах в Лагарсфел, чтобы весть дошла до Рерика.
Я тревожно глянул на него.
― А Гудлейв знает?
Гуннар покачал головой и пожал плечами.
― Он теперь мало о чем знает. А даже если узнает ― что он может сделать? Он и сам, может быть, так поступил бы, когда бы ему об этом сказали. ― В сумраке лицо Гуннара было темным, непроницаемым. Но он продолжал: ― Снежная дорога не так уж плоха. Лучше, чем оказаться здесь, когда прибудет Рерик.
― Если ты так думаешь, сам и поезжай, а я останусь, ― с горечью заметил я, ожидая услышать в ответ насмешки и ворчание.
Но к моему удивлению ― как мне показалось потом, к нашему общему удивлению, ― Гуннар положил мне руку на плечо.
― Лучше не надо, парень. То, что придет с Рериком, будет похуже отмороженного носа.
Я похолодел и поневоле спросил, о чем он. Его глаза блеснули в темноте.
― Эйнар Черный со своей братией, ― ответил он, и то, как он это произнес, сказало мне все, что я хотел знать.
Я рассмеялся, но даже и сам услышал, как вымученно.
― Если только он прибудет.
Я посмотрел Гуннару в лицо, а он посмотрел на меня, и мы оба согласились, что это ― вопрос. Потому как это все равно, что белый медведь: кому-то принадлежит, кому, неведомо, а хлопот с ним не оберешься. Весть может не дойти до моего отца. А даже если и дойдет, он может не обеспокоиться.
Тут отец мой крякнул, словно получил крепкого тумака под ребра. Однако его обиженный взгляд заставил меня устыдиться этих слов.
Потом я сказал ему, что за кражу меча Бьярни совесть меня не грызла. Ни за уйму соли и прочих припасов, которые мне казались необходимы. К черту Бьорнсхавен. К черту Гудлейва и к черту обоих его сыновей.
На это мой отец ухмыльнулся.
Взять меч Бьярни было делом самым скверным, потому как меч ― не та вещь, которую можно запросто взять. Дорогая вещь, и больше того, меч ― знак воина и человека состоятельного.
Пусть греки в Константинополе (они именуют себя ромеями, а сами говорят на латыни) полагают, что все норманны ― даны, а все даны сражаются в кольчугах и вооружены мечом. На самом же деле у большинства из нас есть только сакс, рабочий нож длиной с предплечье. Таким можно зарезать курицу или выпотрошить рыбину ― или убить человека.
И владеть им нужно отменно. Ибо кольчуга слишком дорога для большинства, и всякий хороший удар может оказаться смертельным, коль не уклонишься от него, а коли отбиваешь ― отбить надобно так, чтобы лезвие твоего драгоценного сакса не получило зазубрин.
Стало быть, меч ― вещь волшебная, богатая вещь и знак воина, и, стало быть, с ней шутки плохи, но я был в ярости и снял меч мертвого Бьярни с крюка в доме, пока Гудлейв хрюкал и пускал ветры во сне. Утром я ушел пораньше, прежде чем он заметил, что меч исчез.
Бьярни, конечно, заметил, но я заключил с ним односторонний мир и еще помолился большому широколицему Тору, чтобы тот пособил. А к этому я добавил молитву Одину; разумный поступок ― обратиться к тому, кто провисел девять ночей на Мировом Древе ради мудрости. А еще ― молитву Иисусу, Белому Христу, который висел на дереве, подобно Одину.
― Это хорошо, вполне правильно, ― заметил мой отец, когда я рассказал ему. ― Помощи богов никогда не бывает слишком много, даже если эти последователи Христа ― странное племя, твердящее, что не будут сражаться, но при этом они вполне способны поставить воинов и острую сталь. Что касаемо меча ― ну что ж, Бьярни он не понадобится, а Гудлейв не станет возражать. Обратись к Эйнару. После того, что ты совершил, он позволит тебе взять этот меч себе.
Я промолчал. Как я мог открыть им, что я совершил? Обмочился и убежал, оставив Фрейдис умирать?
Фрейдис, едва заприметив следы большого медведя на снегу ― недели две спустя после того, как я пробился через сугробы к ее хутору, ― стала запирать двери на засов и приготовилась. В ту ночь, когда он явился, мы ели похлебку с хлебом у очажной ямы, в которой мерцали угли, и прислушивались к скрипу балок и шороху соломы в конюшне.
Я лег, сжимая меч Бьярни. Старое ясеневое копье покойного мужа Фрейдис, дровяной топор и кухонные ножи были нашим единственным оружием. Я смотрел на тлеющие угли, стараясь не думать о медведе, крадущемся, вынюхивающем, кружащем.
Я знал, чей это медведь, и мне казалось ― он пришел, чтобы отомстить за все эти годы.
Меня разбудило негромкое пение. Фрейдис сидела, скрестив ноги, голая ― очажный жар озаряет тело, лицо в длинных распущенных прядях пегих волос, в руке ясеневое копье. А перед ней... Череп какого-то маленького животного ― зубы в отсветах огня кроваво-красные, глазницы чернее ночи. Какие-то резные штуки и мешочек, и над всем этим Фрейдис пела ― долгий, почти непрерывный вой, от которого волосы у меня на руках поднялись дыбом.
Я вцепился в акулью кожу рукояти старого меча Бьярни, а мертвецы толпились вокруг, глаза их блестели в темных провалах глазниц, бледные лица ― как туман.
Призывала ли она их на помощь, или звала медведя, или пыталась соткать от него щит, не знаю. Знаю только, что когда медведь ударил в стену, дом загудел, как колокол, а я подпрыгнул, полуголый, с мечом в руке.
