— Вот проклятые изуверы, лахтари! — возмущался Шереметьев. — Ну, теперь все это кончилось. Эта земля была и снова будет русской. Эти старинные новгородские владения в давние времена закрепил за собой Печенгский монастырь. Все хорошее здесь создано поморами. Держитесь за нас, Импи, — и сноза сживет ваш род. И жених найдется.
Говоря это, Шереметьев смотрел на девушку уже иными глазами. Теперь перед ним была не просто карелка с желтыми волосами и смуглым лицом, а действующее лицо темной драмы. И все это не на сцене и не в романе — в настоящей жизни. Я поняла, что он готов вмешаться в ее судьбу.
Надо вам сказать, что я знала Шереметьева с детства. Мы вместе учились в школе, а затем и в аэроклубе, где и начали летать.
Признаться, с детства я была к нему неравнодушна. Но сверстники так много нас дразнили женихом и невестой, что оттолкнули друг от друга. Мы стали стыдиться нашей дружбы, и она вылилась в какую-то постоянную пикировку. Наши шутливые ссоры перешли в привычку. Хотя прошло много лет и никто из нас еще не нашел себе друга жизни, все же мы при встре^ чах отталкивались, словно две частицы, заряженные отрицательным электричеством.
Я воспиталась самостоятельной, не требующей ничьей помощи и поддержки. Была слишком горда, чтобы самой попытаться вызвать к себе какие-то чувстваг подобные жалости. А у нас на Волге даже любовные частушки называются «страданья», — часто девушки вместо «люблю» говорят «жалею».
И теперь вдруг я увидела, что, вызвав к себе чувство жалости у нашего волжского богатыря, эта желтоволосая девица очень много приобрела.
Володя Шереметьев оживился, достал флягу с коньяком и апельсины. Их полк перелетел сюда из Закавказья, где он формировался, и карманы летчиков были набиты цитрусовыми плодами.
— Вот, Импи, когда будете нашей, советской, я часто буду угощать вас «золотыми яблоками». После войны я буду водить сюда самолеты на трассе — от моря полуденного до моря полуночпсго. Тогда жизнь здесь пойдет иная. Все старые бредни исчезнут.
И он предложил выпить коньяку за новую жизнь.
Импи выпила безучастно.
Я посмотрела на нее и подумала: играет она или все это получается у нее естественно?
Выпив чарку коньяка, старик почмокал губами и вспомнил, что подобным напитком угощал его тот самый профессор, который подарил ему самовар. Очевидно, это и был тот собиратель фольклора, о котором говорил старик.
После второй чарки коньяка старик 'взял в руки кантеле и решил повеселить нас шуточной руной.
— Я спою вам песню про наших водяных, как они зимой играют в карты.
И старик запел хриповатым голосом какую-то странную мелодию. Чем дольше он пел. тем внимательней я прислушивалась. Это была необыкновенная песня. Я ее записала целиком:.
Жили два соседа, жили два хозяина:
Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,
Полное окуней, и налимов, и линей,
А ершишек-плутишек без счета имел.
Скучно длинною зимою под покровом ледяным —
Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!
Вот засели водяные: от зари и до зари
Играют на линей, на глазастых окуней,
На лососей серебристых, на икрянистых щучих,
А ершишки-плутишки в размен идут!
И продулся Юля водяному Бюле.
И щук проиграл, и лососей проиграл,
И не только линей — всех глазастых окуней,
А ершишек-плутишек до мелочи спустилI
Вот восходит солнце, зиме поворот,
Счастливец Бюля выигрыш берет.
У бедного Юли уплыли все щуки,
Лососи, налимы, окуни нарядные…
Л ершишки-плутишки никак не плывутI
Рассердился Бюля: «Ты обманщик, Юля,
Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
Я не зря в карты играл: я их с водой выпью!»
Приложился Бюля к озеру Юли,
Да и всех его ершей вместе с водой выпил.
Так Бюля напился, что и сам упился,
Распух, да и лопнул, водой подавился!
А бедного Юлю без воды оставил.
Сидит голый водяной на мокром каменке.
Под ледяным куполом холодно Юле,
По синей по коже мурашки идут!
Заплакал тут Юля, к чорту обратился:
«Лучше б я подох, лучше б утопился»
Чорт про то услыхал, толкнул зайца,
Заяц в озеро скакнул, топнул о купол.
Лед обвалился, водяной убился…
С тех пор водяных нет в озерах этих…
Водяные, водяные, не играйте в карты,
В карты не играйте, лучше водку пейте,
Лучше водку пейте, сказку разумейте!
И старик снова потянулся к фляжке с коньяком, хотя и был слепой.
— Повторите-ка мне эту песню, — попросила я.
— Глупая сказка! Все глупое у карелов, — сказала Импи.
— И ничего она не глупая, — обратился к нам старик. — Это было у нас. Мой дед рассказывал. Он сам гнался за этим зайцем и потом сочинил песню.
— Нехорошо возражать старшим, — шутливо предостерег Импи Шереметьев, и я увидела, что он взял ее смуглую руку в свои ладони.
«Стараясь расположить к нам эту девушку, он, кажется, увлекся больше, чем она. Опасное занятие: желая людям добра, мы невольно начинаем их любить. И часто без достаточных причин», подумала я.
Мы обменялись с Импи быстрыми и мало дружелюбными взглядами, словно две соперницы.
Песня старика навела меня на такие тревожные мысли, что, помимо 'Всего прочего, мне показалось, будто мы попали прямо в гнездо разбойников, в котором эта желтоволосая девушка за хозяйку. Немцы могли избрать ее для такой роли именно за революционную биографию ее семьи, чтобы лучше отвести нам глаза. А в песне мне почудилась такая загадка, что сердце мое забилось от страха.
Импи встала и, зевнув, сказала:
— Пора готовить вам постели. Надо согреть перины. Они хранятся у нас на чеплаке. Пойдемте помогите их принести, — сказала она Шереметьеву.
И пошла вперед, потягиваясь, как залежавшаяся кошка. У дверей вдруг обернулась, чтобы поглядеть: пошел ли он? Взгляд девушки заставил меня вздрогнуть. В ее зевке, в ее движениях, показалось мне, было много притворства. Трудно было определить, сколько ей лет. — иногда она мне казалась очень молоденькой, иногда жесткой и сухой старой девой.
Когда они поднялись на чердак, я стала раздумывать о зерне истины в фантастической песне про водяных.
Вдруг что-то загрохотало вниз по лестнице.
Я мгновенно очутилась в сенях и увидела Шереметьева под грудой перин.
— Что случилось? — бросилась к нему я.
— Ничего, — зло ответил весьма смущенный Володя.
Импи лукаво сказала:
— Это не летчик упал, это его комбинезон по лест-ниие стучал…
