Маркелыч истово перекрестился и опять поник, избегая взгляда министра, мучаясь, сгорая от стыда и боли, проживая в который раз тот страшный день.
— Вернулся когда… спят мёртвым сном богатыри, и пена изо ртов по бородам, лики сизые, языки прокушены… глядят на меня стынущими глазами и вопрошают словно: «Что ж ты натворил, ваше благородие… Как жить-то будешь?» Гос-с-споди-и! Страшный яд китайский… Скорый…
Сволок я их в теклинку, вместе с оружием, ветками закидал, по-христиански и похоронить-то недосуг было, бой опять подступал… Угнал тачанку подальше. Место зарытая казны помню досель… Ночью пластуном пересёк красную засаду, ушёл в Маньчжурию…
Харбин, Нанкин, Шанхай… Где только я не искал атамана по его адресам! Без толку… Видать, сгинул в том бою… Скушно мне стало на Китайщине, муторно без России. Пришёл к ней… Ишшо в двадцать пятом году явился с дикими старателями на Алдан…
Три раза документы менял, обличье и образ поведения… как только не прикидывался… ни ГПУ, ни НКВД, ни КГБ взять меня не сумело, хоть на пятки иной раз больно наступали, едва успевал ушмыгнуть. А теперь уж и страха нет, мой век прошёл…
Работал на ваш социализм исправно, два ордена отхватил за прилежание, персональную пенсию. Первый секретарь крайкома Чёрный… смешно… когда орден Ленина в Хабаровске мне вручал, оркестр играл… чуть я не раскололся, глядя на дурацкую суету и помпезность.
От Чёрных людей — почёт страшен! Грех! Да уж ладно, всё к одному. Главное, есть дети, семеро… внуки, правнуки. Только фамилию носят другую, беда… Может, они отмолят мои грехи. А мне покоя и смерти нет!
Достань этот клад, министр! Определи в казну России, может, откуплюсь перед ней? За что погубил людей, её верных сынов — казаков?! Не стоит всё золото их! Проклятье! — Маркелыч затрясся в тихом плаче, и вдруг на его плечи легли руки генерала.
— Успокойтесь… Пройдёмте ко мне в комнату отдыха, попьём чайку, можно и покрепче…
Пальцы у Дубровина тряслись, горячий чай выплёскивался через край фарфоровой чашки на колени, но он словно не чувствовал этого.
— И много там золота? — дошёл до сознания старика голос, голос ласковый и горячий, как китайский чай. — Ведь, вы оговорились, что в сундуке только часть… где-то есть ещё?
— Много… полный сундук. Вдесятером еле с подводы стянули. Поперва ево найдём, а потом будем глядеть дальше, как вы с этим ишшо распорядитесь.
— Место помните?
— Найду! Непременно найду! Рядом двугорбая сопка, курумник, у подножья косогора есть камень приметный… недалече от нево и зарыто… Правда, с той поры там не был, мучила страшная тяга поглядеть, костушки казаков по-людски перезахоронить, да пересилить себя не мог… Страшно там быть. Смертно! И ещё, моё самое главное условие наперёд, — Дубровин посуровел, выпрямил спину, испытывающе ловя взгляд министра, — самое главное моё условие передачи клада государству…
— Какое?
— По закону, мне обязаны выплатить двадцать пять процентов стоимости клада? Ведь так?
— Так… Я посодействую.
— Мне нужны письменные гарантии.
— Да получите вы свою премию, — хохотнул министр, — разве моего слова не достаточно?
— Нет, браток, дело очень сурьёзное, и ваша власть дурить народ обучилась лихо… Потом концов не найдёшь.
— Я так понимаю, что будет огромная сумма, куда же ты её собрался тратить, Маркелыч?
— С твоей помощью… как только клад отыщем и начислят мой пай, я хочу заказать и построить большой памятник… хороший и дорогой. Можно под Уфой его поставить, на месте боя… можно на Волочаевских сопках, где лёг Ижевский полк…
Только позвольте мне это сделать. Иначе я не укажу клад! На этом горестном обелиске будет скорбная надпись всем напрасно погубленным русским людям… и белым… и красным: «Тут нашли вечный покой сыны России. Каждый из них боролся за свои идеалы. Да рассудит их Бог — кто из них был прав!»
— Подобная надпись есть в Испании…
— Франко — умница… отец нации, он знал, что делал. Давно пора и нам осознать трагедию, примирить павших братьев… Страшен крестный путь наш… «Лес рубят — щепки летят»… Миллионы людей перемололи… Как страшен психоз идей!!! Психоз толпы и пророков падших! Слепой гнев толпы… умело подогреваемый и направляемый. Будут мне гарантии установки памятника?
— Будут… Это всё — не так просто, надо посоветоваться с Михаилом Сергеевичем. А что скажет Политбюро? ЦК?
— Генерал, будем искать клад либо нет? Я поверил в идею перестройки, потому и пришёл! Горбачев обратился лицом к церкви, только что подписал указ о борьбе с пьянством, оно уже довело народ до оскотинения. Я надеюсь… он поймёт. Реабилитацию надо начинать не с 37-го года, когда перебили участников предыдущих репрессий, заткнули им пулями рот, а с начала революции и гражданской войны.
Министр позвонил кому-то и приказал:
— Лучшего врача из кремлевской поликлиники приставить к Дубровину, номер «люкс» в нашей гостинице с питанием, купить новую одежду в магазине, — генерал смерил взглядом фигуру старика и, усмехнувшись, добавил, — в магазине «Богатырь»… Немедленно зайдите ко мне!
Он положил трубку и стал ходить по мягкому ковру вокруг деда, строго приказал:
— Больше ни единому человеку не проговоритесь о своей тайне! Это — мой приказ! Письменные гарантии получите незамедлительно. Я поговорю с Михаил Сергеевичем… Ставьте памятник!
Старик не отозвался. Сидел отрешённый в хрустящем от тяжести кресле, печально смотрел заслезившимися глазами мимо генерала в те далёкие годы… Что виделось ему? Непитый чай лился на пышный ковёр из судорожно сжатой в кулаке чашки китайского фарфора…
* * *
Спецрейс из Домодедова. Десяток рослых парней в геологических штормовках, с теодолитами и полосатыми рейками в руках, гуськом поднялись в пустой салон особняком стоящего самолёта. Потом к трапу подъехала чёрная «Волга», из неё вышли ещё трое и тоже скрылись в самолёте. Трап сразу же убрали.
Дубровина назойливо опекали чернявый врач и медсестра, одетые тоже в зелёную амуницию с ромбиками на рукавах «Мингео СССР». Взблёскивая большими очками, врач беспричинно лез к старику, щупал пульс, совал какие-то таблетки и требовал их проглотить.
— Отвяжись, ради Бога! — брезгливо отстранял его Маркелыч. — Вот же влип. Да не помру я! Ещё тебя переживу, суета… сроду лекарств вашенских не потреблял. В тайге всю жизнь провёл, на волюшке. Спиртик, токмо ваш медицинский, на пантах выстоянный, пью с устатку. Женьшенем балуюсь. Золотым корнем… Бабки, в деревнях, как меня углядят, так сразу по закуткам своим разбегаются, кормилицы свои берегут… А ты мне это непотребство суёшь… Отвяжись!
