Маркелыч тяжело вздохнул и уселся в кресло:
— Фу-у… а где остальные люди-то? Неужто министр для нас такой агромадный самолётище подогнал? Эт сколь убытку!
Пухленькая, красивая и стройная медсестра, лет тридцати, с золотыми серёжками в ушках и кольцами с каменьями на пальчиках, вдруг поймала на себе внимательный взгляд старика и замерла.
Это был дерзкий и сильный зов мужика, благородный и притягательный. Своим пронзительным бабьим чутьём она потрясённо осознала, что слова о бабках — не бахвальство, что в нём скрывается что-то такое… властное, способное повелевать и увлечь, заверить в надёжности.
Она смутилась и отвернулась к иллюминатору, вглядываясь в кипень облаков под самолётом.
Изломанная душа Вероники Недвигиной, после двух неудачных замужеств, пустых истерик «интеллигентных» хлюпиков в случайных связях, барства пациентов к ней в престижной поликлинике, сюсюканья подруг с постоянным вожделением о богатстве и связях, давно ждала такого взгляда, такой надёжности и покорности перед ним…
«Чушь какая-то, — подумала она, — ещё мне не хватает влюбиться в девяностолетнего деда… чушь!» Родом она была из станицы Недвиговки Ростовской области. С неимоверными трудностями пробилась в Москву, на престижное место в лучшей поликлинике страны… дом — полная чаша и… пустой.
Холодный без семьи, без детей. Два медика, которые, при её помощи, на её хребте, стали кандидатами наук, — всё учились, рожать запрещали до защиты диссертаций, а потом их лихо уводили томные девочки из богатых семей.
Она поёжилась и закрыла глаза, страшно и одиноко стало от своей беспомощности перед волчьей жизнью, перед неопределённостью и слепой зависимостью, даже от этого холодного самолёта, ревущего в пустом небе.
Сломается что-то в нём, хрупнет мёртвое железо… И ничто не спасёт… рухнет она тряпичной куклой на землю, и — всё. И твёрдо решила, что никогда больше не сядет в самолет. Пусть выгонят с работы… Пусть! Нет сил смотреть, как вибрирует в пространстве конец хрупкого крыла.
Через этот горячий взгляд древнего мужика она в полной мере ощутила вдруг всю никчемность прожитых лет, их пустоту и обман, всю свою жертвенность доверчивой бабы, потраченную впустую на слюнтяев, всю пошлость и скотство бездушного «трахания» (слово-то какое пустили в оборот), ярко увидела мелочность и мерзость сплетен, животную суету у корыта с кормом, дешёвый ажиотаж нарядов и покупок, престижа и блата, за которыми идёт страшная плата растления тела и души, самой жизни.
На Веронику вдруг нашло какое-то помутнение, страшная обида на весь мир за своё одиночество, жалость и боль пронзили её. Разом выветрилась обычная циничность, отработанная годами.
С испугом почувствовала отвращение к себе самой, к накрашенному и напудренному лицу, к тошнотворному запаху французской туалетной воды.
Как со змеи, с неё вдруг больно и мучительно стала сползать кожа-маска преуспевающей женщины и открылась беззащитная, ранимая казачка Верка Недвигина, правнучка кошевого атамана, фамилию которого и носила досель станица.
— Да что это со мной?! Колдун старый, всю душу вывернул, — прошептала она и вдруг почуяла неодолимое желание ещё раз испытать на себе его взгляд. «Куда меня везут?!»
Она резко встала, отодвинув чемоданчик с медикаментами, прошла в туалет. Захлопнула двери и раскурила дрожащими руками сигарету. Захлебнулась дымом и раскашлялась до слёз. Потом долго смотрела на себя в зеркало, машинально поправляя руками прическу и вытирая краем платочка поплывшую краску с ресниц.
Печально глядели на неё из зазеркального небытия, из далёких космических миров пустые, вымороченные работой, усталые до отупения глаза. Они были огромны… вопрошали, трепетали, звали к бунту и непокорности судьбе. Вспыхивали в них решительные и безрассудные искры от пламени дедов-атаманов.
Когда привела себя в порядок и возвратилась в салон, то испуганно, украдкой оглядела спящего Дубровина. Он походил на библейского пророка: седая борода лопатой поверх добротного костюма, сивые густые брови, буйная, изжёлта-сизая грива волос на голове.
Лицо — безмятежно, с лёгким румянцем и почти без морщин, даже лоб. Трудно поверить, что этому человеку — за девяносто лет.
Вероника уселась в своё кресло. За иллюминатором — синь… солнце, жуткий простор и пустота одиночества. Самое страшное в мире — женское одиночество, самое безысходное и болезненное, самое ранимое и безутешное.
* * *
В Благовещенске их ждал вертолёт. Тайную экспедицию встретил сам начальник УВД, один. Проводил к вертолёту и молча откозырял. Турбины уже работали, в салоне грудились ящики с продуктами, палатки, резиновые лодки и всё необходимое для работы в тайге.
Когда вертолёт взлетел, майор Гусев, командир группы поиска, развернул военную карту, изданную ещё до революции картографическим отделом корпуса военных топографов, и обратился к Дубровину:
— Укажите на десятивёрстке место поиска. Я ещё путаюсь в этих дюймах… в одном дюйме — десять вёрст… Лучше бы наш военный планшет взяли.
Старик молча ткнул пальцем, внимательно сощурил глаза. Гусев предупредительно сунул ему большую лупу.
Дубровин усмехнулся и промолвил:
— Очков ишшо не одеваю… вот у этой сопочки присядем, вроде бы она… — рокотал он, заглушая свист винтов и гул турбин.
— Нам нужно точно, без «вроде», вертолёт за нами прибудет по радиовызову, к вечеру его надо отпустить, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Мы — геологи, и всё… Будем пешком искать.
— Ясно дело, вот надлетим над сопкой, точно скажу. Северный склон её в осыпях к реке. Признаю!
Молодые спецназовцы пялились в окна, весело балагурили в ожидании приключений, романтики. Из оружия в группе было два охотничьих карабина и пистолет Стечкина у Гусева. Один из парней ещё в воздухе настраивал войсковой миноискатель и ещё какой—то хитрый прибор.
Долго кружились над зоной поиска. Гусев открыл иллюминатор, и Маркелыч внимательно глядел вниз. Там проплывали сопки-близнецы, вокруг них вились бесчисленные ручьи. Голубеющая тайга марилась к горизонту в полуденном зное.
— Кажись, вон та сопочка, — ткнул пальцем в пространство Дубровин, — скажи, пусть ближе подлетят.
— Чёрт их разберет сверху-то, — смутился старик. — За полста с лишком годов тут лес выдул до неба, да и вырубки… надо садиться. Пешочком — сподручней.
Вертолёт медленно опустился на поляну у небольшой реки. Смолкли турбины, остывающий свист винтов буравил набрякший запахами тайги воздух.
Дед спрыгнул на землю и молчком пошёл к сопке, врач еле поспевал за ним, путаясь в некошенной веками траве.
