— Ее величество государыня императрица впускать не велели!
Вероятно, Марта Скавронская, напуганная сплетнями, пьянствовала и имела вид непрезентабельный, то есть немыта, нечестна и в исподнем, либо тешилась с любовником. Но ни то, ни другое не было причиной не впускать графа, ибо гулящую жену государя приходилось ему зреть во всяких видах и очей его осуждающих она никогда не смущалась.
— Доложи: приехал генерал-фельдцейхмейстер Брюс! Секретарь ничуть не смутился и сделал вид, будто графа в лицо не знает:
— Вы и есть генерал-фельдцейхмейстер Брюс?
Несмотря на молодость, поведение его было вальяжным, взгляд невидящим: похоже, Марта высмотрела этого красавчика на каком-нибудь параде и велела посадить в свои сени. Он же решил, что уже бога за бороду схватил и держит. Проучить надобно было бы сего заносчивого глупца, отходить шпагой по спине, но Яков Вилимович умел проявлять и иные способности, например, изобразить край нее великодушие.
— Ты что же, братец, вчера только на службу призван?
— Есть приказ подвергнуть вас аресту, — огорошил тот.
— Вкупе с капитаном Головиным.
Это уж было сверх всякой меры, и уже руки чесались, но граф умел с достоинством встречать известия всякие.
— И кто же отдал сей приказ?
— Веление государыни императрицы, ее величества Екатерины Алексеевны. Прошу сдать шпагу!
— Ну, коли так, вызывай караул. — Брюс для виду шпагу снял. — Веление ее величества след исполнять…
Арестовывать генерал-фельдцейхмейстеров сему отроку не доводилось, и он на минуту растерялся, чем граф в тот же миг и воспользовался. Не вынимая шпаги, он несколько раз хлестко, словно кнутом, огрел секретаря ножнами и впридачу стукнул эфесом по затылку, когда тот по-мальчишески присел и заслонился рукой.
— Что же ты, голубчик, молчишь? — спросил при этом Брюс. — За науку след благодарить!
Офицер был перепуган, унижен и не мог совладать с собою. Следовало бы добавить еще, чтоб вызвать хотя бы злость и волю к сопротивлению, однако граф не спеша надел перевязь шпаги, оправил парадный камзол и шагнул к двери императрицы.
И тут секретарь опамятовался, отважно закрыл собою вход, но сказал умоляюще:
— Дяденька, не ходи! Впускать никого не ведено. — А в глазах тоска и страх ребячий.
— Ну, раз не велено, — просто рассудил Брюс, — тому и быть. А приходил я по важному делу государственному, ибо выявлена угроза престолу и царствующей семье. Коль ее величеству ныне недосуг выслушать, знать время еще не пришло. А как придет, так сама разыщет. Так и передай. — Развернулся и дверью хлопнул.
Если Марта не знала, по чьему указу граф невесту высватал чувонскому князю и посольство отправил, то уж во всяком случае, прежде чем пугать арестом и унижать, следовало выслушать его самого, а не доверять слухам и сплетням, тем паче распущенным Анной Курляндской.
Но теперь пусть она поволнуется, протрезвев и услышав доклад секретаря…
Однако же надобно было прояснить истинное положение вещей и состояние нынешних нравов при дворе — от Марии Андреевны по понятным причинам правду скрывали, а посему Брюс отправился искать Меншикова, дабы услышать все из первых уст.
Час был послеобеденный, а Алексашка в это время, еще с Турецкой кампании, любил отдохнуть, поэтому граф явился к нему во дворец и сразу же пошел на конюшню, где светлейшего князя и обнаружил спящим в стойле. Невзирая на нынешнее высокое положение, нравы и привычки у Александра Даниловича оставались прежними, и он частенько жаловался, что от спанья на перинах у него начинаются мигрень и ломота костей, да и заснуть, мол, трудно, всякая чепуха в голову лезет. То ли дело на шуршащем сене, под знакомый сладковатый запах конского навоза!
Внешне он ничуть не тяготился своим низким происхождением и даже, напротив, подчеркивал его, бросая вызов породистой аристократии, а порою потешаясь над нею тем, что рассказывал, будто какой-то доктор-немец установил, что люди, не выносящие навозного духа, страдают скрытым душевным расстройством, иначе, заболеванием психическим. Поэтому советовал королям и царям испытывать здоровье своих придворных, министров и сенаторов, приводя их, к примеру, на конюшню или в коровник. Коли зажал нос или, хуже того, стошнило — для государственной службы не годен.
Сам Меншиков годился хоть в императоры, поскольку преспокойно спал в яслях, словно новорожденный Христос, и добудиться его было не так-то просто. Однако же на сей раз, когда оторвал голову от охапки сена и смел труху с лица, в тот же час признал, кто перед ним.
— А я за тобой, Яшка, хотел караул высылать! — радостно известил он.
— Не хлопочи, Алексашка, я сам пришел.
— Ты куда это запропастился, шотландская твоя душа? — После сна Меншиков обыкновенно был благодушен и насмешлив.
— Долгий сказ… Сперва поведай мне, что за сплетни пустила Анна Курляндская? Чем испугала ее величество, что арестовать меня вздумала? А сам явился, так не приняла. Пришлось секретаря отхлестать.
— О, брат, Екатерина в гневе на тебя великом! — Наедине с графом Алексашка обыкновенно называл ее Мартой или вовсе Марей. — Долгонько придется тебе… грехи замаливать!
В его насмешливом голосе хоть и слышалось привычное пренебрежение к своей прачке, однако теперь к нему добавилось и некоторое уважение, какое вызывает шалавая собака, способная укусить.
— Распутица, — пожаловался Брюс. — Речки вскрылись… Не дорога — беда…
— Где тебя носило?
— Исполнял волю Петра Алексеевича.
— Слыхал кое-что! Говорят, ты ныне свахой стал и в деле том весьма преуспел!
— Положение мое смехотворно, да хоть ты не смейся. Или уж арестовывай, коль Марта велела.
— Ну, с арестом она поспешила! — снисходительно вымолвил Меншиков. — Измена ей чудится, особенно на голову похмельную.
— Тогда иди да слово замолви, чтоб допустила. А я уж оправдаюсь…
— Тебе что же, Петр Алексеевич велел дурочку высватать?
— Отчего же дурочку?
— Так ведь дочка у Василия Тюфякина блаженная. Всем сие ведомо… Ну, каков князь, такова ему и невеста!
— Про князя откуда известно?
— Государыня следствие учинила, — серьезно сказал Меншиков, и отряхнув парик, напялил его на голову. — В ярость пришла. И впрямь все указывает на измену, брат, даже на трезвую голову. Будто вы с Головиным супротив Екатерины козни строите, угождая некоему князьку юга-гирскому. Потому приказала взять вас обоих под арест, покуда под домашний.
— Глупость несусветная! Мне бы только к ее величеству попасть — в два счета докажу, что и в мыслях сего не было, а напротив…
