Станислав знал, что Рудольф всячески подчеркивает свою ненависть ко всему польскому, словно бы пытаясь таким образом себе и другим доказать свою абсолютную принадлежность к расе господ. Двое из прежних его товарищей по выпускному классу ценою жизни заплатили за встречу с ним. Один из них — это было в первые месяцы оккупации, — доверившись Рудзику, на вид такому добродушному, ходившему тогда еще в штатском, разоткровенничался с ним, показал газету — и был передан в руки гестапо. Другой — это было уже несколько позднее — не пожелал с ним разговаривать, с презрением глядел на коричневый мундир, на повязку со свастикой — и был убит на месте.
«Если он ко мне подойдет, я буду третьим. Потребует, чтобы я открыл портфель, сразу сообразит, что я несу… Может, бросить портфель?.. А если он не подойдет и пропадут книжки? Жаль было бы… Впрочем, он и без этих книжек рад был бы со мной разделаться!.. Попытаться удрать? С костылем да еще в такой давке? Догонит, застрелит. Если бы мне даже удалось скрыться, он придет за мной на Беднарскую: помнит мой адрес, когда-то до войны часто бывал… Если не двинусь с места, может, и не заметит. А может, повернет обратно».
Немцы подходили все ближе, но он никак не мог хорошенько разглядеть лицо гестаповца.
У Станислава кровь застыла в жилах, все мысли исчезли, кроме одной: «Сегодня вечером увижу Галю». И снова волна тепла согрела сердце: «Меня не будет, но вся документация по Замку сделана!..»
Через мгновение промелькнула еще одна мысль: «Нет, это не Рудольф!»
Он теперь спокойно наблюдал за немцами. Среди них самой важной персоной был Бруно. Он совершал триумфальный марш, словно всем своим видом показывая, что никакие удары судьбы ему не страшны.
«Заговоренный», — вспомнил Станислав словечко из «Потопа».[26]
Люди с каким-то суеверным страхом расступались перед Бруно. Казалось, его хранит некая могущественная сила зла. Гестаповец, напоминавший Зиммера, словно бы получал величайшее удовлетворение от этой демонстрации силы. Похоже было, что большой, сильный зверь идет среди стада овец. Насилие еще без грубых действий, жестокость, еще не обнаруженная, но уже давящая слабых. Люди боялись не двух идущих с автоматами жандармов, не коричневого мундира гестаповца, они боялись Бруно, который, пренебрегая опасностью, спокойно шел через толпу, помахивая плеткой.
В любую минуту хищник мог кинуться в атаку, неизвестно только было, кого он выберет первой жертвой и сколько таких жертв сегодня будет. Каждый невольно втягивал голову в плечи, стараясь не смотреть ему в лицо, а Бруно одним, выглядывавшим из-под повязки, ярко-голубым глазом внимательно всех разглядывал.
Немцы были близко, совсем рядом.
Неожиданно перед Станиславом, в пустом пространстве между людьми, появился какой-то огромный, словно бы нетвердо стоящий на ногах мужчина. Бруно был рослым, но рядом с великаном казался совсем невысоким.
Появление великана разозлило немцев. Бруно замахнулся плеткой, гестаповец молниеносно схватился за кобуру пистолета. Точно такой же жест Станислав видел совсем недавно, тогда за ним последовал выстрел, и на тротуар упал ребенок.
Но неуклюжий на вид великан оказался расторопней. Одним движением мощных своих лап он зажал, словно в клещи, правые руки гестаповца и Бруно, и теперь оба немца стояли перед ним, прикрывая его как щит от вооруженных жандармов.
По толпе пронесся одобрительный шепот, все восхищались отвагой смельчака. Толпа забурлила, подалась на шаг вперед. «Коридор», по которому шли немцы, пока сохранялся, но, казалось, еще минута — и круг сомкнется. Немцы как будто только теперь поняли, что их совсем немного по сравнению с огромной, готовой на все толпой. Жандармы, растерявшись, направляли стволы автоматов то в одну, то в другую сторону. Первый же их выстрел мог обратить людей в бегство, но мог вызвать и необузданную ярость.
Все замерло.
Вдруг где-то возле Замковой площади послышалась стрельба. Там тоже были немцы и, возможно, в большом количестве, по первому же знаку они тотчас же кинулись бы сюда, к своим на выручку.
— Не держите их, пускай проваливают! — повелительно сказал великану тихий голос.
Великан подтолкнул своих пленников, да так, что они налетели на жандармов с автоматами, но, прежде чем выпустить руку гестаповца, ловким движением вытащил у него из кобуры револьвер.
Немцы медленно, шаг за шагом, отходили назад. Они понимали, что ситуация не в их пользу, и отступали, но в любую минуту могли вернуться с подкреплением, и с этим нельзя было не считаться.
Рынок опустел.
Станислав медленно брел по мостовой, едва удерживая в руках портфель, набитый книгами.
Тяжелые двери Музея Старой Варшавы закрылись за ним. Очутившись в уютной тишине дома Барычков, он вздохнул с облегчением.
Стуча костылем, Станислав медленно и довольно неуклюже поднимался по лестнице. Двери на лестничной площадке отворились, на темные дубовые перила, на ступени упала полоса света.
— Эй, шеф, откуда у вас такой тяжелый портфель? — раздался вдруг знакомый, чуть насмешливый голос.
— Стасик? Что ты тут делаешь?
— Пришел ко мне в гости! — звучным голосом отвечал великан, тот самый, что недавно на площади стал на пути у Бруно.
Своим массивным телом он, казалось, заполнял все пространство видневшейся за ним комнаты, а головой чуть не упирался в потолок. Из-за его спины выглянул щуплый подросток в знакомом голубом свитере.
— Я ведь вам, шеф, говорил, что здесь мой крестный…
Великан обнял своей мощной ручищей Стасика и легонько, как фигурку на шахматной доске, отодвинул его.
— Что с этим разбойником делать? Не сидится ему на месте! — В грозных раскатах могучего баса звучала нотка одобрения. — В меня пошел! Не боится швабов, и баста!
— А чего их бояться? Бруно и тот чуть копыта не откинул! Ничего, мы его так отделаем, больше не встанет! — задорно отозвался Стасик.
Стало быть, он уже знал, что Бруно не погиб, что он жив и явился на Рынок, исполненный ненависти к полякам. Но известие это, однако, не согнало улыбки с его веснушчатой физиономии.
Станислав оставил портфель с книгами на хранение у Стасика, а сам, теперь уже намного быстрее, поднялся на следующую площадку, туда, где был расположен кабинет хранителя Музея, в котором находился вице-директор Зыгмунт Меховский.
Меховский сидел за столом, разложив перед собой картотеку, состоящую из картонных карточек всевозможного размера, он что-то переписывал, вносил исправления в свои заметки и, казалось, находился за тридевять земель от Рынка с разыгравшейся там недавно грозной сценой.
