Ознакомительная версия.
— Тропа старая и натоптанная, — поделился толмач наблюдением с сотником. — По ней и скотину водили. А раз так, то дорожка на кумирню ведет.
— Идем, — одобрил Мурзинцев.
Тропинка бежала вдоль реки версту, затем свернула на юг. Эмдер остался где-то слева, скрытый тайгой, а впереди, сквозь деревья, показалась поляна. Путники вышли на опушку и замерли. Было тихо, только ветер шептал что-то кронам деревьев да где-то далеко тарахтел без умолку дятел. У противоположного края стояли болваны, штук десять. Перед ними чернильной кляксой распласталось кострище. Там же торчал жертвенный столб-анквыл. Справа тянулся ряд берез. Старые, могучие, с бахромой отслоившей бересты на стволах и разлапистыми ветвями, они походили на явившихся во плоти духов — будто лесные богатыри ступили на поляну из леса и, насупившиеся, замерли в ожидании боя. Нижние ветви украшали разноцветные ленты, но еще больше лент было сорвано, и теперь они пестрым ковром укрывали землю вокруг берез. А в центре поляны в землю была воткнута пика, с насаженной на древко лысой окровавленной головой. Выпученные глаза и провал рта в густой бороде, застывшего то ли в удивлении, то ли в испуге, вызывали у тобольчан приступ животного страха.
— Матерь Божья!.. — пораженно выдохнул Васька Лис, глядя на отрубленную голову, Недоля перекрестился.
Рожин обошел поляну по кругу, удостовериться, что они тут одни, у берез задержался, что-то рассматривая, потом вернулся к пике с головой, где собрались все путники.
— Письмо это нам, — сказал толмач, товарищи перевели на него взгляды, ожидая разъяснений. — Воры на кумирню ступили и тем осквернили ее. Да еще и этот, — Рожин кивнул на отрубленную голову, — ленты с берез начал драть, на мелочь покусился. Ему башку и оттяпали. Одним ударом. Кровь под березой. Остальные вогулы залп с той стороны дали, там следы засады остались, а опричь я два пыжа нашел. Так что уцелевшим ворам тикать пришлось. Но крови больше нигде нет: видать, не попали.
— Видишь, Вася, до чего жадность доводит? — невозмутимо спросил Недоля товарища, тот недовольно поморщился.
— Стало быть, воров трое осталось, — заключил сотник. — Вогулы так за нас всех лиходеев перебьют.
— А потом за нас примутся, — вставил Васька Лис. — Ежели б мы воров обогнали, с нас бы некрести и начали.
— Хоть заблудшая душа, да православная, — пробасил пресвитер и отрубленную голову перекрестил, потом подошел ближе, глаза несчастному закрыл. — Схоронить надо, негоже так оставлять…
— Он бы нас хоронить не стал, — мрачно заметил Рожин.
Пресвитер оглянулся на толмача, сказал:
— Камень ты, Алексей, в сердце носишь. Так милость Божью не обретешь.
— А я, владыка, милость Божью не ищу, мне б справедливости хватило.
— Какую ж такую справедливость ты ищешь?
— Простую, человечью. Ты вот готов душегубам грехи отпустить, а вогулов рвешься в преисподнюю своими руками затолкать, — ровно ответил Рожин, и все разом притихли.
— Потому как им, некрестям, там самое место! — рявкнул пресвитер. — Пусть сначала Святое крещение примут, тогда и за них буду грехи замаливать!
— У вогулов воров не бывает, они к ближнему добросердечны всегда и за оружие берутся, только если на них войной идут. А на руках Яшки и иже с ним сколько невинной православной крови?!
— Доброхотство иноверцев — то лукавство, обман и хитрость! — уже орал пресвитер. — Видел я, как они в Софийском соборе стояли, руками уши закрыв, аки аспиды глухие, чтобы слово Божье не слыхать! А камлания их сатанинские?! А бесов легионы нам навстречу кто поднимает?! Яшка, черная душа, творит недоброе, да только он тела убивает, а шаманы вогульские на души наши зарятся! И думай теперь, что страшнее!..
— Будет вам, — спокойно, но твердо прервал спор Мурзинцев. — Стемнеет скоро, возвращаться надо.
Пресвитер сверкнул на сотника глазами, выдернул из-за спины топор, на отрубленную голову указал.
— Схоронить! — рявкнул он и порывисто направился к дальнему краю поляны рубить болванов.
— Васька, Игнат, Прохор, закопайте! — распорядился Мурзинцев и тихо выругался, стрельцы принялись исполнять поручение.
— Почто нарываешься? — устало спросил Мурзинцев Рожина.
Толмач качнул головой, мол, сил терпеть не осталось.
Звонко тюкнул топор пресвитера, Мурзинцев и Рожин одновременно оглянулись. Отец Никон, в кирасе поверх рясы, стоял, широко расставив ноги, и неистово махал топором. Вогульские идолы молча терпели казнь.
— На кой ляд он с нами увязался? — бурчал Васька Лис, ковыряясь саблей в земле. — То болванов жги, то башку вора хорони. Сабля затупится, острить надо будет…
— Ты полегче с болтовней своей скоромной! — прикрикнул на него Мурзинцев. — Она тебя до добра не доведет.
— Лексей, а зачем вогулы волосы с кожей с башки содрали? — спросил Недоля, выгребая руками землю из ямы. — И ладно ведь сработали, не первый раз, видно.
— Вогулы верят, что у мужика пять душ. Человечья душа как раз в волосах обитает, — пояснил Рожин. — Волосы они забирают, чтобы враг к жизни не возродился.
— Человечья? — переспросил Игнат. — Как это?
— Это так, что остальные четыре души — звериные. Остяки и вогулы со зверьем, рыбой и птицей себя на равных держат, братьями и сестрами их называют. А человечья душа одна, и нужна она для того, чтобы после смерти к жизни возродиться.
— Вася, ты понял что-нибудь? — обратился Недоля к товарищу.
— Вогулы в рай не верят, разве неясно? — недовольно буркнул Лис.
— А жить ради чего, ежели рая нету? — подал голос Прохор Пономарев, и стрельцы замолчали, размышляя над тем, что жизнь при таком раскладе и в самом деле теряет смысл.
— Не нужен им рай, — задумчиво произнес Рожин, глядя, как пресвитер топчет ногами последнего поверженного идола. — Им и жизнь — радость и благо.
Путники вернулись в Эмдер, когда совсем стемнело. Небо, на удивление, было чистым, глубоким и звездным. Казалось, что какой-то небесный сеятель засеял чернозем небосвода серебряной пшеницей, да густо рассыпал, не пожалел.
Развели костер, расселись кругом. В Эмдер пришли налегке, из провизии с собой взяли только сухари и чай, да еще Мурзинцев штоф водки прихватил и теперь, как обещал, стрельцам его отдал. Васька без промедления к горлышку присосался, Недоля с нетерпением ждал своей очереди. Прохор Пономарев стоял на часах, на товарищей оглядывался с тоской, понимая, что ему не оставят. Семен Ремезов открыл свою летопись на чистой странице и, ни на кого не обращая внимания, занялся описанием городища и близлежащего капища. А отец Никон, усталый, но удовлетворенный, всех благословил и лег почивать, сказав, что и ангелам временами требуется отдых, не то что скромному рабу Божьему.
Ознакомительная версия.
