и ставила так называемую сдерживаемую власть императора выше других ветвей власти. Настоящие либералы не обманулись, и опрометчивые метания Педру – инфляционная политика, непопулярные войны на юге, скандальная измена и, что хуже всего, постоянное участие в португальской политике – дали преимущество его врагам.
Либералы нашли самую ходовую проблему в раздражающем присутствии португальских торговцев, бюрократов и армейских офицеров, все еще занимавших руководящие посты в независимой Бразилии. Простые люди, далекие от политической теории, солидаризировались с лозунгом «Бразилия для бразильцев». Антипортугальские беспорядки участились. Педру был склонен окружать себя советниками португальского происхождения, он, в конце концов, сам был португальцем. Кроме того, смерть отца в 1826 году сделала его законным наследником престола Португалии. Педру отрекся в пользу дочери, но по-прежнему был поглощен португальскими делами. Что, если бы Короны Португалии и Бразилии воссоединились? Запахло повторной колонизацией. К началу 1831‐го недовольство засильем португальцев в Рио достигло апогея, и Педру, чувствуя себя по-королевски преданным, решил отречься от бразильской короны и вернуться в Португалию. Но, как и его отец, Жуан VI, Педру I оставил в Бразилии сына, чтобы тот занял его место. Принцу, также носившему имя Педру в честь отца, было всего пять лет, но он родился в Бразилии, и никто не подвергал сомнению его авторитет. Однако ребенку-императору до совершеннолетия нужны взрослые опекуны, которые будут править от его имени. Регенты.
Следующее десятилетие стало самым бурным в истории Бразилии. Регентство взяли в свои руки представители либеральных сил – тех же, что свергли деспотичного Педру I. Стремясь ограничить центральную власть, они сократили армию и дали больше полномочий местным и провинциальным чиновникам. Однако те очень быстро захотели отыграть все назад. Либеральная идея о том, что «люди созданы равными» (исключая, конечно, женщин и рабов, как и повсюду в эти годы), противоречила мощной иерархической социальной организации Бразилии. Большую часть времени равенство оставалось абстрактной концепцией, красивой ложью, риторическим ходом. Подобно испано-американским либералам во время войн за независимость, бразильские теперь тоже нуждались в союзниках среди простых людей. Снова была разыграна нативистская карта, превозносящая важность происхождения, на этот раз с опорой на угрозу реколонизации. Либералы в отдельных провинциях начали обвинять центральное правительство в робости. К концу 1830-х либеральные мятежи бушевали одновременно в четырех провинциях, от крайнего севера до крайнего юга, и явно были не последними. Провозглашались эфемерные республики. Тут и там восставали рабы. Регенты запаниковали.
Либералы среди имперской элиты резко переобулись. Возможно, консерваторы были правы, признали они. Возможно, Бразилия нуждалась в сильной королевской власти больше, чем в демократии. Деколонизация остановилась.
В 1840, хотя принцу Педру было всего 14, национальное собрание проголосовало за то, чтоб возвести его на трон. Юный король отменил уже проведенные либеральные реформы, заново создал имперскую армию и учредил централизованную национальную полицию. Либерализм потерпел неудачу, и с этого момента нам предстоит рассказывать историю успеха консервативной Бразилии середины XIX века – историю про рабов, кофе и монархическую стабильность.
Повседневная преемственность
Какие бы политические перемены ни принесла независимость, структура повседневной жизни – работа, семья, прочие социальные связи, развлечения и убеждения – изменилась меньше, чем могло бы показаться. Великий двигатель экономической трансформации, которому еще только предстояло затронуть каждого – капитализм, – в большинстве стран конвульсивно дергался на холостых оборотах (о причинах мы уже говорили) без шансов заработать еще два или три десятилетия. Тем временем, однако, дела у большинства латиноамериканцев обстояли не так уж и плохо.
Коренные жители обрабатывали общинные земли, принадлежащие деревням, и их в общем и целом не трогали. В 1825–1850 годах экономический спад ослабил давление на землю и рабочую силу, колониальные «трудовые мобилизации», такие как мита, прекратились (за исключением нескольких особенно старорежимных землевладельцев), так что индейцы предпочитали, когда это было возможно, избегать наемного труда, добывая и выращивая пищу самостоятельно. В Мексике, где местные деревни с XVI века подчинялись испанским институтам, общинами теперь управляли старейшины – независимый голос своих людей в политических вопросах. Но большинство индейцев мало заботила республиканская политика. Они хотели жить сами по себе, соблюдая свои обычаи, говоря на своем языке и занимаясь своими делами.
В некоторых случаях – например в Колумбии – свободные крестьяне смешанной крови намного превосходили численностью жителей коренных общин. Нередко сельчане жили во владениях крупного землевладельца на правах «прикрепленных рабочих» – пеонов [35], – становясь по сути его клиентами экономически и политически; пеоны и их семьи даже называли хозяина поместья патроном. Наличие покровителя обеспечивало им безопасность, но одновременно налагало определенные обязательства: как правило, работники асьенды только часть дня трудились на себя, а часть – на патрона. С другой стороны, там и тут еще раскинулись девственные леса, где крестьяне могли расчистить себе поле и выращивать свой урожай, не будучи пеонами и не сражаясь под знаменем того или иного землевладельца. В целом в период 1825–1850 большинство сельских жителей Латинской Америки так или иначе зависело от натурального хозяйства, а не от рынка.
Африканцы по-прежнему работали на плантациях, в основном в Бразилии и на Кубе. Они тоже понемногу выращивали еду на собственных полях, но большую часть времени растили и обрабатывали урожай на экспорт или – реже – трудились домашней прислугой. Фактически за те же 1825–1850 годы бразильские кофейные плантаторы ввезли рекордное количество африканцев, несмотря на законодательный запрет, введенный по настоянию Англии: бразильцы полагали, что это закон из числа «придуманных англичанами для англичан». Отмена рабства на Ямайке, Барбадосе и других сахарных островах, колонизированных Англией, принесла кубинским плантаторам огромную выгоду. Импортируя из Африки великое множество рабов, Куба постепенно превращалась в одну огромную сахарную фабрику, капитализация и производительность которой неуклонно росли. Живой пример того, что рано или поздно произойдет и в других местах.
Богатые или нет, землевладельцы поддерживали баланс сил в постколониальной Латинской Америке. Они жаловались на бандитов и непроходимые дороги, но пользовались бо́льшим авторитетом и политическим влиянием, чем поколение их родителей. После обретения независимости либералы ликвидировали могущественные городские торговые гильдии и ввели свободную торговлю. Массовый импорт иностранных фабричных тканей привел к банкротству городских ткачей, и теперь большая часть экспортных возможностей Латинской Америки была связана с сельским хозяйством. Это обстоятельство очевидно добавило землевладельцам экономического влияния, но и политическое влияние также усилилось. У городских торговцев и чиновников было меньше последователей, чем у владельцев плантаций и асьенд, а на выборах и в ходе революций первоочередное значение имела численность.
Постколониальный престиж национальной идентичности и рост влияния землевладельцев стимулировал транскультурацию – взаимопроникновение латиноамериканских культур и создание новых. К середине
