XIX века большинству землевладельцев нравилось считать себя сельскими жителями; дом в городе как обязательный признак статуса канул в прошлое. Годы нативистской риторики сформировали особенную гордость патриотов-«американос», и считалось, что именно сельская местность, а не города, определяет местную идентичность. Народные танцы бедных метисов, долгое время осуждавшиеся колониальными властями как неприемлемые, теперь пользовались широкой популярностью как воплощение национального духа. Патриотически настроенная публика, способная освистать актеров с португальским или испанским акцентом, бурно приветствовала мексиканский
харабе [36] и колумбийский
бамбуко [37]. Даже на Кубе, где властвовала Испания, танцевали под музыку с афро-кубинскими нотками и на деревенских свадьбах, и в захудалых танцевальных залах, и даже в элитных клубах. Во время войн за независимость места рождения было достаточно, чтобы определиться с идентичностью, и посейчас оно оставалось решающим ориентиром. Определение национального «мы» частично произошло через противостояние иностранному «они». Однако национальная идентичность нуждалась не только в границах, нужно было наполнение, и обеспечила его транскультурация.
Латиноамериканская литература середины XIX века сыграла ключевую роль в развитии и укреплении национальной идентичности. Большинство писателей того периода считали, что культура и обычаи – самый подходящий предмет для новой национальной литературы. Особенно популярным во всей Латинской Америке стал так называемый костумбризм (от испанского costumbres – «обычай»). Писатели-костумбристы описывали не только танцы, но и одежду, речь и жизнь простых людей, особенно деревенских, которые, как считалось, наиболее полно воплощали суть нации. Наброски костумбристов часто публиковали в газетах и представляли на сцене в антрактах между «серьезными» европейскими постановками. Некоторые образцы костумбризма и сейчас можно читать почти как этнографическое описание. Вот, например, образ молодой женщины-простолюдинки из публикации 1855 года под названием «Мексиканский автопортрет»:
«Марикита снимает комнату и держит дверь открытой, потому что чистота – ее сильная сторона. Это одинаково касается ее внешности, одежды (не только платья) и жилья. Ее комната мала, но пол в ней выскоблен до блеска. В углу стоит кровать, покрытая скромными, но идеально выстиранными простынями. Рядом с кроватью – деревянный сундук, где она хранит свои платья, нижние юбки, шали, корзину для шитья и несколько романов о любви. Там могут быть, а могут и не быть ожерелья – в зависимости от дня недели, потому что они регулярно лежат в ломбарде, за исключением воскресенья, когда она находит деньги, чтобы выкупить их ненадолго, прежде чем снова заложить в понедельник или вторник».
Нативистский дух – ключ к независимости – царил первые несколько десятилетий, а затем постепенно угас. Пенинсулары, остававшиеся в республиканской Мексике, были изгнаны после масштабных нативистских волнений в 1828 году. Консерваторы тоже использовали нативистские образы наравне с либералами, а потом и в куда большей степени. Публицисты Росаса создавали для газет простых карикатурных персонажей, таких как Панчо Лугарес – гаучо, раздававший простые советы и высмеивавший евроцентристских либералов Аргентины 1830-х. Нативизм оставался антииностранным, но постепенно утрачивал акцент на социальном равенстве.
К 1850 году стало ясно, что угнетенное большинство Латинской Америки, потомки побежденных и порабощенных, не собирается свергать потомков завоевателей. В целом высшие классы новых наций выглядели совершенно по-прежнему, только на групповом портрете элиты теперь можно было увидеть несколько лиц потемнее. И все же лишь несколько восстаний были настолько массовыми, что угрожали смести существующую социальную иерархию. Самой известной была Юкатанская война каст в середине века: вдохновленные религиозными пророчествами заговорившего креста, майя восстали, стремясь очистить свою землю от незваных гостей – белых и метисов. Они называли себя майяско-испанским словом «крусоб [38]» – «люди креста», но их мировоззрение было скорее майяским, чем испанским. В целом по-настоящему радикальные восстания происходили только там, где повстанцы, наподобие этих майя, сохраняли культурную дистанцию от остального общества. Восстание в Баие 1835 года, возможно, самое известное в независимой Бразилии, подняли рабы-мале – по большей части арабоязычные мусульмане, невосприимчивые к христианской идеологии бразильского общества. Мусульманская идентичность помогла мале организоваться, но одновременно ограничила их и оттолкнула рабов-христиан, которые и раскрыли заговор.
Правление белого меньшинства в Латинской Америке по-прежнему пользовалось всеобъемлющей гибкой властью культурной гегемонии. Если когда-то белые правили потому, что представляли колонизирующую силу и истинную религию, то теперь они представляли «цивилизацию». Что такое цивилизация? Глупый вопрос! Цивилизация – это Париж и Лондон! Это свободная торговля, паровая энергия и романтическая поэзия. Это все, что можно купить только в Европе.
Тот, кто принимал это возмутительно европоцентричное определение цивилизации, должен был вместе с ним принять в той или иной степени «более цивилизованный» белый правящий класс. Черные повстанцы Баии и крусобы-майя не нуждались ни в определении цивилизации белого человека, ни в его ценностях, обладая своими, совершенно иными, и представляя себе радикально иной мир. Но все-таки это были исключения. В большей части Латинской Америки транскультурация на протяжении веков создавала общества единых ценностей и взглядов, несмотря на огромные различия в правах и благосостоянии. В таких условиях, конечно, гегемония элит не могла исчезнуть. Один из ярких примеров – благоговение перед письменностью.
Языками империй были испанский и португальский. На них писали законы и постановления, на них происходила вся коммуникация на расстоянии. Начиная с 1825 года образование стало доступнее, но большинство латиноамериканцев все еще не умели ни читать, ни писать. Между тем во всех новых странах, штатах и провинциях теперь были свои законодательные органы и газеты для ведения политических дебатов. Претенденты всех мастей бесконечно выступали в предвыборных кампаниях, а затем, если повезет, в зале сената или с балкона президентского дворца. Риторика и ораторское искусство были настолько важны для общественной жизни, что многие полуграмотные каудильо захватывали столицу фактически только для того, чтобы убраться в свою асьенду в косноязычном смущении под насмешки образованной элиты. Политика очерчивала основное пространство для такого рода языка, но особым очарованием обладали молодые люди, способные писать стихи, соблюдая точный размер и рифму, декламировать классические изречения на латыни или демонстрировать поверхностное знакомство с непереведенными английскими или французскими авторами. По большей части таким очарованием щеголяли, конечно, мужчины, потому что женщинам университетское образование все еще было недоступно.
Действительно, бурная общественная жизнь новых стран – самое заметное изменение при наступлении независимости – практически полностью исключала женщин. Женские имена становились широко известны либо за счет связей обладательниц с влиятельными мужчинами, либо благодаря нарушению гендерных правил (либо и тому и другому разом). Например, Домитила де Кастро, оставшаяся в истории под титулом маркизы де Сантуш, стала самой известной женщиной в Бразилии после императрицы Леопольдины, потому что была любовницей императора. Она прославилась роскошными приемами на вилле в Рио, которую построил для нее Педру недалеко
