зубами лоскут вяленой конины. Никогда не бывал сыт, все время что-нибудь грыз или откусывал. – Ты правильно рассудила: Колченогого можно выманить в поле, только если он будет чуять свою силу. Вот он и выманился. Дальше уж моя работа, не твоя.
Жена вздохнула.
– Вперед только не лезь. Помни, что мне обещал.
– Помню-помню.
Мстислав улыбался, предвкушая бранную потеху.
– Повтори, коли помнишь.
Он послушно стал загибать толстые пальцы:
– Самому в сечу не соваться. Ждать часа. Главное – не киевлян порубить, а Хромого не упустить.
– Не станет Ярослава – Русь твоя. А коли он уйдет, хоть все десять тысяч ворогов на месте положи, напрасное выйдет. Вывернется, выскользнет, как змей, кольцом изовьется и сызнова ужалит.
– Не вывернется. – Над черной бородой сверкнули белые зубы. – Я его в землю вобью, башку гадючью отсеку и на кол воткну, а труп на поклев воронам оставлю. Он мне в издевку Туровщину паршивую кинул! Эх, пошто я за Святополка не встал? Тот мне сулил Владимир с Черниговым!
– И тоже обманул бы, – молвила княгиня, в свое время еле отговорившая воинственного мужа ввязываться в драку между старшими братьями. – Я тебе что сказывала? Не мешай волкам жрать друг друга. Когда родитель твой помер, ты был по силе последний, самый захудалый с твоей Тмутараканью. Как ты в драку рвался, помнишь? А я велела: жди. И вот оно настало, твое время. Святополк сожрал Бориса, Глеба и Святослава, Ярослав сожрал Святополка, Судислав не в счет, он овца трясливая. Второй ты теперь после Ярослава. А добудешь сегодня его голову – станешь первым.
– Туровщину он мне сует, – всё не мог успокоиться Мстислав. – Где Туров и где Тмутаракань?
Предложение киевского великого князя и вправду было обидное. В последней своей бересте Ярослав, пес вероломный, писал, что отдать ранее сулёные земли никак не может, они ему самому надобны, так не возьмешь ли ты, брате возлюбленный, взамен Туров с деревеньками? Туровское княжество было малое и бедное, на другом конце Руси от Тмутаракани. Вместо ответа Мстислав велел приколотить бересту гвоздем ко лбу гонца, отправил труп обратно на поганой телеге, где навоз возят.
Собрал дружину, хотел идти прямо на Киев, но мудрая Анастасия присоветовала на рожон не лезть – Ярослав уже поди всю силу к стольному граду привел, и киевляне за него горой. Лучше ударить на Чернигов, где не ждут. Город большой, зажиточный, к Киеву ревнивый. Сесть там и подождать, чтоб Ярослав из своего логова сам вылез. «Да вылезет ли? – сомневался Мстислав. – Он на сечу робок». Княгиня сказала: «Как соберет войско, против твоего много сильнейшее, обязательно явится».
Так и вышло. Оно всегда выходило, как Анастасия предсказывала.
Ярослав дождался, чтобы с севера приплыл на ладьях великий варяжский воевода Хакон Слепой со своей непобедимой дружиной, соединил чужаков с собственной ратью и двинулся на Чернигов. Там у Мстислава две тысячи хорошего тмутараканского войска, ясов с касогами, что на коне взращены, сырым мясом с кинжала вскормлены, да еще столько же черниговского ополчения, мужиков бескольчужных, бесшлемных, одними топоришками вооруженных. Как же осторожному Ярославу было не осмелеть?
И вот он встал на Лиственском холме, где белел, трепыхал шелком шатер под великокняжеским стягом. Под холмом, в центре, вытянулась стена красных щитов – варяги Хакона Слепого. На флангах, двумя серыми тучами, русские полки.
Тмутараканско-черниговское войско пока не развернулось. Пешие сидели на траве. Всадники – оба полка, синий ясский и желтый касожский – застыли в седлах. Восемь тысяч глаз смотрели в одну сторону, на князя с княгиней.
– Я в твои ратные дела не встреваю, – сказала Анастасия. – Однако не пора ли войско строить? Ударит Ярослав, а мы кучей.
– Пускай ударит.
Мстислав поднял баклагу с крепким медом, забулькал. По бороде потекла золотистая влага.
Сзади ждали два воина, держали свернутые флаги, желтый и синий.
* * *
Князь Ярослав Киевский любил свою жену, рожденную на свет Ингигердой и ставшую по крещении в русскую веру Ириной.
Она была женщина великой красоты, он – мужчина великого ума. Такого великого, что даже недруги говорили про него «Мудрый». Раньше-то враги называли «Хромцом» или «Колченогом», потому что князь был из-за сохлой ноги кривобок, на ходу подпрыгивал, однако старых своих неприятелей Ярослав всех со свету сжил, а новые научились уважать киевского государя за сильный ум и умную силу.
Единственной слабостью Ярослава Владимировича была любовь к Ирине-Ингигерде. Рядом с нею премудрый князь будто цепенел. Посмотрит на ясный, прозрачный лик, на озерно-голубые очи – и не может оторвать взгляда. Ни в чем не мог отказать своей супруге.
Ингигерда выросла на сагах про доблестных викингов. Ей было досадно, что Ярослав предпочитает одерживать победы не мечом, а умом. «Ума в тебе больше, чем храбрости», – упрекала она мужа в сердитые минуты.
Впервые он увидел ее пять лет назад, когда спасался от врагов в свейской земле.
У окна королевского терема сидела светозарная дева с длинными золотыми волосами, вышивала золотой нитью узор на ткани, и Ярослав замер на месте. Спросил у провожатых, кто это и что делает. Дочь нашего конунга, отвечали чужеземцу, вышивает плащ для своего жениха, норвежского короля.
Ярослав пошел к конунгу и сказал: «Выдай дочь за меня. Я вернусь и стану конунгом всей страны Гардарики, она больше и богаче Норвегии». Конунг удивился. «Это правда, Гардарика много богаче Норвегии, но, во-первых, ты женат, а во-вторых, еще неизвестно, победишь ли». «Жену и детей увез с собой мой враг польский король, – ответил Ярослав. – Больше я своей семьи никогда не увижу. За нее потребуют русские земли, а я их не отдам. Государю лучше потерять жену и детей, чем лишиться земель, иначе какой это государь? А что касаемо моей победы – дождись, когда я возьму Киев, тогда и пришлешь мне Ингигерду». Олаф Свейский молвил: «Ты говоришь, как великий государь, Ярислейф, а норвежский король всего лишь храбрец, храбрецов на свете много. Если ты вернешь себе престол, я пришлю тебе дочь».
Ярослав сел в Киеве, и конунг исполнил обещание, прислал Ингигерду. Она не полюбила хромого, немолодого, непрославленного в боях мужа, в брачную ночь отворотила лицо. И князь, хоть весь дрожал от страсти, не коснулся юной супруги, а лишь бережно укрыл ее горностаевым покрывалом. Несколько месяцев с великим терпением он поднимался к ее сердцу, как по крутой лестнице, со ступеньки на ступеньку. Сначала добился того, чтобы Ингигерда, уже Ирина, его не страшилась. Потом – чтоб стать ей интересным. Потом – чтобы доверяла. Чтоб начала скучать, когда его долго нет. Чтоб радовалась, когда его видит. И только после
