Василий Ян - Нашествие монголов (трилогия)

– Я вижу даже без шаманов, что настала «счастливая луна» и пора повести войско на запад, – громко сказал Чингисхан и, повернувшись, стал медленно подыматься выше на гору. За ним последовали его телохранители и кольцом окружили то место на горе, где Чингисхан пожелал остаться один со своими думами.

Поднявшись еще выше по склону горы, Чингисхан увидел на площадке над обрывом костер. Около него сидел мальчик и раздувал небольшим ручным мехом угли, на которых лежала раскаленная полоса железа. Тут же, на корточках, старый монгол поворачивал полосу клещами и держал наготове для ковки кузнечный молоток.

– Кто ты? – спросил каган.

– Я кузнец Хори, из тумена Джебэ-нойона.

– Зачем ты здесь?

– Я изготовляю закаленные острия для стрел. Они не сгибаются от удара в железо и пробивают самую прочную броню. Разве, изготовляя такие неотразимые стрелы, я не помогаю тебе?

– Ты дельно говоришь, – заметил Чингисхан. – А почему ты работаешь здесь, на горе?

– Здесь, на горе, много смолистых корней, дающих жаркое пламя. Да если признаться, так отсюда, с горы, я вижу далеко степь и в той стороне наши родные кочевья.

– Что ты болтаешь? Отсюда наших кочевий не увидать. Они далеко!

– Разве степные дали не одинаковы? Я смотрю в родную сторону, и легче делается сердцу!

– А этот мальчик – твой сын?

– Был китайчонком, а теперь стал сыном. Я с тобой, великий каган, ходил в Китай и там подобрал брошенного ребенка. В седле я его и вырастил. Он стал мне помощником в кузнице.

– Где же твоя кузница?

– Она вся со мной на седле. Вот молотки, а кусок железа сойдет за наковальню. Мех я прячу в мешок и везу его на втором коне, где сидит и мой сын.

– А кони добрые, крепкие у тебя?

– Очень уж старые мои кони, сколько я с ними сделал походов! Когда мы придем в бухарские земли, там я выберу себе крепких коней, да еще несколько рабов-молотобойцев….

– Будешь хорошо драться – так и целый табун коней добудешь.

– Какой я теперь воин! Я сильно изранен. Для боя я уже мало гожусь, а вот ковать ножи и наконечники стрел – это мне привычная работа. А скажи мне, великий хан, долго ли еще мы будем здесь стоять? Наш тумен Джебэ-нойона голодает и ест своих коней. Пора бы двинуться дальше…

Чингисхан начал сильно сопеть и отдуваться: это был плохой признак.

– Нет, сперва скажи мне, кузнец Хори: что, если весь тумен Джебэ-нойона ушел вперед и его уже двенадцать дней здесь нет? Так ты поедешь по степи его догонять и спрашивать у встречных бродяг, не видел ли кто из них Джебэ-нойона? Если все нукеры начнут бродить вокруг лагеря, у меня тогда разбредется все войско!

Кузнец затрясся и упал ничком на землю.

– Приказываем: этого кузнеца Хори отвести в мою тысячу и посреди куреня дать ему двадцать палок по пяткам, чтобы они у него зачесались. Послать немедленно разъезды вокруг лагеря, выловить тех нукеров, которые шатаются, отбившись от своих сотен, а имена их сотников и тысячников сообщать мне, я им всем назначу наказание.

Чингисхан оттолкнул кузнеца, который хватал руками его большую косолапую ногу, и медленно стал подыматься по каменистой тропинке. Он остановился.

– Я буду здесь беседовать с небом об удачном походе. Поставить кругом горы стражу, чтобы никто моей беседе не помешал! – Затем каган направился дальше к вершине горы.

К вечеру каган вернулся в свой шатер и созвал старших военачальников. Тут были и покрытые славой побед товарищи юных дней Чингисхана, сгорбленные, седые, высохшие, с отвислыми щеками, и молодые, выдвинутые проницательным каганом бойцы, горящие жаждой подвигов. Каждый имел под своим знаменем десять тысяч всадников, вполне готовых к походу.

Все сидели тесным полукругом на коврах. Один Чингисхан сидел выше других на золотом троне. Спинка трона была искусно сделана китайскими мастерами в виде сплетающихся «счастливых драконов», играющих с «жемчужиной», похожей на морскую медузу с длинными лапками, а ручки трона изображали двух разъяренных тигров. Это кресло, чеканенное из золота, каган захватил во дворце китайского императора и в походах возил с собой.

С правой стороны от трона находились два брата Чингисхана и его два младших сына: Угедэй и Тули, слева сидела последняя жена кагана, юная Кулан-Хатун, вся сверкавшая драгоценными ожерельями и золотыми браслетами, нанизанными на руки от кисти до плеча. Слуги-китайцы бесшумно скользили позади сидевших и разносили золотые блюда с едой и золотые чашки с кумысом и красным хмельным вином.

По левую руку кагана, рядом с его молодой женой, сидели два посла: один – Ашаганьбу, прибывший от могущественного тангутского царя Бурханя,[91] другой – китайский полководец Мен Хун,[92] посланный сунским императором Южного Китая, который ненавидел цзиньского императора Северного Китая и поэтому искал дружбы и союза с монголами.

На этом пиршестве Чингисхан поразил гостей роскошью золотой посуды, обилием и разнообразием угощений и напитков. На больших золотых блюдах подавалось жаркое: мясо молодой кобылицы, дикого оленя и степных дудаков. Это чередовалось с необычайными сладостями, приготовленными китайским поваром. Кумыс, айран, красное персидское вино и китайская водка из арбузных семечек, редкие южные фрукты, привезенные гонцами, скакавшими много дней на сменных лошадях, – все это казалось особенно необычайным в этой пустынной долине, куда заходили табуны диких лошадей и за ними шли следом тигры.

Из-за шелковой занавески шатра слышались пронзительные песни китайских певиц, звуки флейт и тростниковых свирелей. Несколько причудливо одетых танцовщиц исполняли пляски, изображая, как в степи беззаботно пасется лань, как к ней подкрадывается рысь, бросается на нее, но сама погибает от стрелы притаившегося охотника.

Чингисхан, довольный удачным пиром, сидел на троне, подобрав ноги, и, громко чавкая, брал куски жареного мяса с особого блюда; его держал перед ним, стоя на коленях, китайский слуга. Лучшие куски мяса каган совал в рот тем из гостей, которым хотел выказать милость.

Во время пира Чингисхан ревниво косился на тангутского посла: тот сидел рядом с женой кагана, Кулан-Хатун, и смешил ее рассказом, как он, никогда не терявший дороги в степях, первый раз попав в Китай, заблудился среди запутанных узких переулков столицы. Кулан беззаботно смеялась. Чингисхан, грызя баранью лопатку, сказал тангутскому послу:

– Твой владыка, царь Бурхань, обещал в предстоящем новом походе быть моей правой рукой. Теперь народ мусульман убил моих послов, и я отправляюсь за это наказать шаха Хорезма. Пора царю Бурханю явиться сюда со своими всадниками и занять место на правом крыле моего войска.