равнодушной и холодной. Свою симпатию к Генриху Анна также не выдавала. Была это одна из тех тайн, которые хранила в самом глубоком закутке сердца, как своё самое дорогое сокровище.
Что-то ей говорило, что надежды, ни на чём не основанные, почти смешные, несмотря на людей, несмотря на препятствия, несмотря на всё, должны были воплотиться.
Оставшись одна, она забавлялась образом своего придуманного счастья…
– Бог мне долго велел его ждать, но светлых минут меня не лишит!
И потихоньку молилась.
Для всех, на самом деле, эта мечта принцессы осталась тайной, за исключением Доси Заглобянки.
Долгим пребыванием при Анне наученная её отгадывать, проникать в её душу, Дося какой-то интуицией любви к своей пани прочитала в ней, что для всех было закрыто.
Она была почти уверена, что принцесса настолько себе желала Генриха, насколько Эрнеста боялась.
Следя за каждым шагом, движением, впечатлением Анны, Дося высмотрела, когда Крассовский привёз и оставил французские изображения, с каким интересом принцесса в них всматривалась, прятала, и, будучи одна, не могла насытиться разглядыванием миниатюры Генриха. Одна только Заглобянка знала о том, а однажды напав на тропу, позже по тысячам маленьким признакам утвердилась в своём убеждении.
Никогда не смела дать узнать Анне, что то, что она скрывала и таила так тщательно, сумела отгадать, но из-за своей привязанности к пани ломала себе голову, как бы могла помочь, услужить, предотвратить, дабы что-нибудь наоборот не сложилось.
Несмотря на всю свою смелость, хитрость, что же могла бедная девушка? Ничего или так же, как ничего.
Препятствовала только тому всему, что тут императору и Эрнесту послужить хотело, и с радостью убедилась, что Анна этому была рада.
Не знал никто о том, даже принцесса, что смелая Заглобянка, наткнувшись однажды в спальне принцессы на подброшенное кем-то, неведомой рукой, изображение Эр-Эрнеста, немедленно его уничтожила.
Она не могла предотвратить, чтобы Гасталди не всунул сюда императорских писем, но это были первые и последние. Дося клялась, что хотя бы подвергла себя опасности, всевозможные позже выследит и уничтожит.
Она также сдержала данное себе самой слово и сожгла найденные позже в спальне ведомости из империи…
Эта девушка была дивным существом, наполовину диким, не имеющим, что терять, живущая всей привязанностью к своей пани.
В её сердце рядом с этой любовью никакая другая пробудиться не могла. Молодая, красивая, окружённая поклонниками, которые сходили по ней с ума, смеялась над всеми, видела в них только пороки и слабости.
Один, может быть, Талвощ имел у неё, ежели не милость, то немного снисходительности, по той причине, что он также горячей других служил принцессе и был в этой службе наиловчайшим.
Но и он не мог похвалиться тем, что Дося дала ему самую маленькую надежду, что ласковей на него смотрит. Когда дело шло о службе, использовала его, искала, подвергала опасности; как только начинал говорить о своём сердце, высмеивала и отталкивала его без жалости.
Одним узлом, что соединял их, была эта привязанность к принцессе.
Талвощ не мог, как она, угадать, что делалось в сердце Анны, но знал то и догадывался, что цесаревича она себе не очень желала…
Дося ещё колебалась, доверить ли ему свою догадку, и могла ли она ему пригодиться, когда литвин однажды вечером, в разговоре с ней небольшое привязывая к этому значение, сказал, смеясь:
– Мне кажется, что принцесса уж лучше француза предпочла бы, нежели цесаревича.
Дося выразительно посмотрела ему в глаза, не говоря ничего больше.
– Откуда вы это взяли?
– Разве я знаю? – отозвался Талвощ. – Панна Дорота, вы должны всё-таки знать то, что, кого любят, того разгадывают. А что вы на это скажете?
– Я? – воскликнула Дося весело. – Я скажу, что могло бы это быть, но нашу принцессу разгадать трудно… Грусть на человеке – как песок на могиле, кого он засыпет, не легко откопать… а наша пани много на себе грусти несёт… Но если бы это случайно была правда, что французик лучше к её сердцу приходится… что в таком случае поделать? За императором все… а тот Чарнковский, которого принцесса любит, и верит ему… клянусь, что за него также стоит…
– Это верно! – подтвердил Талвощ. – Но Господь Бог сильнее пана Чарнковского, – добавил литвин, переделав старую пословицу. – Если бы то было правдой, что принцесса в ту стороны глаза поворачивает, не стоит ли лучше доведаться и прислушаться, что сюда из Франции веет?
– А это как? – спросила недоверчиво Дося.
– Не знаю, – отрезал Талвощ, – думаю только, если бы нужно было жизнь поставить, ехать, разведывать, приглядеться… хотя бы на край света, я первый готов!
Заглобянка чарующе ему улыбнулась.
– Кто же знает? – ответила она, задумчивая. – Может, ещё приму ваше слово.
Но не смела говорить больше, кивнула головкой и ушла.
конец первого тома
Ксендз-епископ хелмский взял привычку ежедневно прибывать с утра в замок, очень ревностно исполняя свои обязанности стража, хотя с того времени, как их на него возложили, значительно смягчился к принцессе. Крайчина находила, что добрый, вежливый, но немного боязливый ксендз Войцех всё больше привыкал и делал уступки Анне.
Он делал это бессознательно. Принцесса становилась всё более энергичной, епископ бороться с ней не мог. Он жаловался на это воеводе Уханьскому, но оба вместе чувствовали себя бессильными с Анной Ягелонкой, которая с хладнокровием, но с железной настойчивостью шла, куда сама намеревалась, не легко слушая кого-то.
Росла в их глазах эта пани, недавно ещё забытая, покинутая братом и заливающаяся слезами. Тогда она уступала больному королю, теперь сама чувствовала себя первой и не уступала никому.
В одно осеннее утро прибыл ксендз Старожебский, как обычно, в замок и сильно удивился, видя, что двор занимали вывезенные из сараев экипажи, ящики и сундуки, что тут же в импровизированной кузнице подковывали коней и множество людей крутилось, спеша, так, как если бы им было очень срочно.
Это походило на приготовление к путешествию. Епископ ни о каком не знал.
Талвощ, которого за недостатком иного титула, называли секретарём принцессы, стоял как раз, выдавая приказы; епископ, выйдя из каретки, подозвал его к себе.
– Что же вы такое приготавливаете? – спросил он. – Что у вас делается?
– Принцесса выдала приказы, чтобы готовились к отъезду, – ответил сухо Талвощ.
– Где? Куда? Зачем? – живо прервал епископ. – Но я ни о чём не знаю! Раны Господни! Я тут всё-таки страж!
Литвин равнодушно слушал ксендза-епископа и сказал также холодно:
– Я исполняю, что мне приказано, ко мне не относится более, чем это.
– Но куда же думаете
