дэсу? Анта но китёна нэндзю-о оросьте симатта ё! [21]
И как побежит. Шарик – за ним, вдоль стеночки, беззвучный и невидимый в своем сером наряде.
Вдруг зазвучала музыка. Там в кабинете граммофон, он и заиграл, запел женским голосом. Песню Шарик слышал, «Три ворона» называется. Красивая такая, но грустная. Ее ребята из Англии иногда пели, когда тосковали по родине. У них она вроде «Милого Августина», все ее знают.
Японец завопил пуще прежнего:
– Эмма!
Распахнул дверь в четвертый бункер.
Вот тебе на! Там в кресле сидела баба. Рыжеволосая. Не шелохнулась, не повернулась. Шарик ее никогда раньше не видел. Как и когда спустилась в шахту, хрен знает.
– Эмма! – снова закричал японец. Кинулся, тронул бабу за плечо, а она возьми – и бух на пол. Стук глухой, неживой. Шарик не сразу сообразил, что это манекен.
Поражаться поражался, но что велено, исполнял: проскользнул в бункер, дверь за собой закрыл тихонько, хотя можно было особо не осторожничать – граммофон заглушил бы.
Теперь полагалось оставаться в закутке перед дверью, ждать команды. Шарик и остался, только рогатку приготовил.
Японец очумело пялился на манекен и даже не заметил, как из глубины комнаты, из полумрака вышел герр полковник. Кашлянул.
Этот повернулся, спрашивает:
– Кто вы? Где господин? Где Эмма?
Говор смешной такой, будто дурака валяет.
Герр Хентеш остановил граммофон. Стало тихо.
– «Эмма в Раю». Это единственное, что я должен тебе сказать. Черт знает, что это значит, да мне честно говоря и наплевать, – сердито пробурчал герр Хентеш. – Приказано – исполнил. Так в рапорте и напишу.
– В каком рапорте? – пролепетал японец. – Эмма… в раю?
Герр полковник подошел к нему ближе, с интересом оглядел.
– Чем это ты «особо опасен»? С виду не скажешь. Ладно, мне некогда. Заканчиваем спектакль.
У японца откуда ни возьмись в руке появился револьвер.
– Кто ты такой?! Где господин?!
– Ну, с револьвером всякий может, – разочарованно протянул герр Хентеш и приказал: – Кугельхен!
Выбить из руки револьвер с десяти шагов для Шарика был пустяк.
Клиент вскрикнул, схватился за ушибленную кисть, револьвер отлетел к стене.
Только теперь, обернувшись, японец увидел, что сзади есть кто-то еще.
«Ничего-ничего, я не вмешиваюсь, не обращай на меня внимания», – показал жестом Шарик. Его работа была закончена. Такой приказ: сопроводить и обезоружить, дальше господин полковник сам.
Приказы нарушать нельзя, это самое худшее преступление. Вот первое правило, которому учат в Школе. Кто нарушил – смерть. А страшнее всего, что не попадешь в Рай. Бедняга Кнобль. Сам виноват, но всё равно жалко парня.
Японец нагнулся, вынул из-под штанины нож – левой рукой. Правая-то отшиблена.
– Это уже интересней, – сказал герр полковник и сделал шаг в сторону.
Оружие ему было не нужно. Он своими длинными руками мог такое вытворять – залюбуешься. Шарик приготовился любоваться.
Но японец-то не знал, что человек у него за спиной – просто зритель. Всё оглядывался через плечо.
Потом вдруг дернул рукой – и Шарик ослеп на левый глаз. Скосился правым. Ужасно удивился. Неестественно огромная рукоятка торчала прямо из головы, заслоняя половину обзора.
В следующий миг свет померк, будто на окне закрылась ставня. Любопытно, чтó за нею – такова была последняя мысль убитого.
Снова полковник Хентеш
Мальчишку было очень жалко. Какой талант погублен!
До этого момента полковник ненавидел Сибату только за то, что из-за чертова ублюдка пришлось оторваться от дел, заниматься ерундой. Теперь же ненависть так сдавила горло, что стало трудно дышать.
– Ловкий бросок, – просипел Хентеш, проталкивая ком в горле. – Но ты, приятель, остался без ножа.
Он еще не придумал, как именно убьет желтомордую гадину, но решил, что раз такое дело, торопиться не будет. Помянет Кугельхена честь по чести.
Японец тер правую руку. Она после удара наверно онемела. Но не пятился, и страха в глазенках не было. Не понял пока, с кем имеет дело.
Вдруг подскочил, выкрикнул что-то гортанное, ударил Хентеша ногой в грудь. Ишь ты.
Полковник уворачиваться не стал. О его грудь можно было только ушибиться. Многолетними тренировками он закалил тело так, что кулаком пробивал пятидюймовую доску, о голову ломал кирпич, а мышцы на груди и животе стали вроде бронеплит.
Японец отскочил. Рожа удивленная.
Хентеш приблизился, скаля желтые зубы. Ждал следующего наскока.
Во второй раз азиат с разворота впечатал каблук полковнику в пах. Другому этот удар расплющил бы всё хозяйство, но Хентешу плющить там было нечего. Тридцать четыре года назад в битве под Садовой осколок прусской гранаты навсегда избавил его от мужской слабости, которую по недоразумению называют мужской силой. С тех пор Хентеш перестал быть мягким. Ничто больше не мешало ненависти накачивать тело и дух сталью.
Маленькими шагами, растопырив руки, будто ловил гуся, полковник стал загонять прыгучего коротышку в угол. Сибата отступал, акробатику больше не демонстрировал. Сообразил, что бесполезно.
Наступил на что-то, чуть не упал, но выправился. Подобрал с пола свинцовый шарик.
Тем временем Хентеш придумал, как сделает.
– Ты прикончил парня, который подавал большие надежды. Он изобрел искусство без промаха стрелять из катапульты вот такими шариками. Я разработал для мальчишки прекрасный план, который из-за тебя теперь не состоится.
План действительно был прекрасный. Прикончить короля Умберто выстрелом из рогатки. Как воробья.
Его величество едет в открытом ландо по бульвару. Вдруг откинулся назад, вместо одного глаза дырка. Все кричат, суетятся, ничего не понимают. Ведь ни выстрела не было, ни дыма – ничего. А Кугельхен слезет с дерева и, пока шум да гам, тихо смоется.
Теперь придется изобретать что-то другое.
– За это ты умрешь медленной, страшной смертью, – продолжил Хентеш, всё больше закипая – готовил себя к атаке. – Я сломаю тебе локти, запястья, колени и голени. Оттащу в дальнюю, глухую штольню. В рот суну кляп, чтоб не орал. И оставлю валяться в темноте, пока не сдохнешь.
У японца, кажется, отошла ушибленная рука. Он подкинул шарик на ладони. Поцокал языком.
– Це-це-це. Европейцы думать, будто они изобретать всё на свете. Но у нас на Востоке всё давно уже изобретено. Например, тосэкидзюцу, искусство кидать камешки. Я хорошо уметь с детства.
Он размахнулся, и Хентеш зажмурился, потому что глаза были его единственным уязвимым местом. Всё остальное было из стали. Валяй, швыряй свой свинцовый шарик, стреляй дробинкой по слону.
Но шарик не попал в полковника. Вместо этого раздался стеклянный звон. Хентеш удивленно открыл глаза. И удивился еще больше, потому что совсем ничего не увидел, одну черноту. Не сразу догадался, что Сибата расколотил висевшую под потолком
