Дыхание ее пахло цветком кукушкины слезки…
Потом и служанку в трум спрятал и долго сидел у затвора с пистолями наготове, но лесной дядя не появился. Уже в сумерках Ивашка стрелу достал из палубы — наконечник тоже каменным оказался. Все диковины Головин подбирал и припрятывал, чтоб потом Брюсу передать, который свою кунсткамеру содержал. Хотел и ножик забрать у капрала, но уперся и ни в какую, мол, о лешем память, носить с собою стану как знак обережный, а то тут вокруг нечистой силы не счесть.
Хоть Тренка сказал, как лесные люди живут, все равно какой уж тут сон. У трумного затвора до восхода просидел Иван, и, когда комары улеглись, его сморило, да так, что винтовка по челу стукнула да не пробудила. А проснулся он оттого, что Варвара руку его в своих ладонях держит и целует — сама без покрова, лицо открыто…
Сердце зашлось! Но проморгался, а это Пелагея, и руку отдернул.
— Что ты творишь-то? Ступай в трум!
Она же руку его опять схватила, прижалась и в слезы, да шепчет исступленно:
— Чую ведь, не жить мне на свете белом! Всех нас ждет смерть неминучая в сих землях студеных! И в замужестве мне не быть! А страсть не хочется умирать девицею. Возьми меня, Иван Арсентьевич. Люб ты мне, и посему доныне жива. А то бы давно от страху примерла!
Он руку отнял да встряхнул служанку:
— Не смей реветь! И панику сеять.
Пелагея же как безумная жмется к нему и свое бормочет:
— Или брезгуешь мною, что простолюдинка я, а ты роду боярского? Так не думай, мой прадед еще каким родовитым был. Да исхудал род, ибо невест брали и взамуж выходили по любви, убегом, на сословия не взирая. На все воля Божья! Возьми, не отыскать тебе жены лучше! Не возьмешь, так умру. И жалеть опосля станешь…
— Все мы живы будем, и замуж тебя отдам, как князю посулил, — пообещал Головин и развеселить ее хотел, пошутил: — Ежели захочешь, то хоть за лешего! Не зря он тебе стрелу послал.
Ее от шутки такой аж заколотило.
— Лихо мне, Иван Арсентьевич!
— Замолчь! Вот как госпожа твоя проснется да услышит…
— Знает она…
— Что знает?
— Да что впереди смерть нас ждет.
— С чего ты взяла?
— Сон мне был: гуси перелетные на утиц налетели да побили всех…
— Насмотрелась на птиц, вот и блазнится во сне глупость несусветная, — стал увещевать ее Ивашка. — Позри на госпожу свою. Эвон, спокойная и гордая ходит, ровно лебедь, ничего не боится.
— Варвара Васильевна испугается, так и виду не подаст, ибо идет в кущи райские, в Беловодье. А я куда иду — не ведаю… Возьми меня, Иван Арсентьевич! Возьмешь, так я укреплюсь…
— Ступай лучше и помолись, — рассердился Головин. — Виданое ли дело просить о сем? Стыда у тебя нет!
Пелагея вдруг слезы вытерла и швыркнула красным носом.
— Зрю я, как ты на госпожу мою глядишь. А как схватил ее да понес, как к груди прижимал?.. Сам невесту чувонцу высватал, сам и глаза на нее пялишь. А меня стыдишь. Небось, княжну взял бы, кабы попросила…
Ивашка вскочил, кулаками потряс и чуть только не закричал на нее — спохватился, Варвара услышит.
— Как ты смеешь?.. — прошипел только и трумный затвор отворил. — Изыди вон! И чтоб ночью духу твоего на палубе не было! Не то велю взаперти держать.
— Эх, Иван Арсентьевич, — вздохнула та обреченно, — не ведомы тебе муки сердца девичьего, когда смерть по пятам идет…
— Цыц! И чтоб о смерти не слышал!
Служанка ушла, а он закрыл затвор на крюк, поднял ружье и сел тут же, тупо глядя по сторонам. А у самого сердце выпрыгивает: неужели выдал себя? Ведь всякий раз отворачивался, когда Варвара на палубу выходила и, дабы птицами полюбоваться, краешек покрова приподнимала. На руки-то взял, чтоб прикрыть собой и в трум отнести, И всегда твердил себе, что она невеста чужая и грех ее образ даже в мыслях держать, не то что взирать или к груди прижимать…
Тут сволочи на водило ворота налегли, и Мартемьян запричитал-запел:
— На печи уху я ел — глухую сваху я потчевал!..
А почва на волоке еще влажная, покати увязают, не вертятся, иной раз дым из-под днища пойдет, но сволочи дошлые, водицы подливают и вертят ворота — канаты аж звенят, особенно когда в горку. Посуху да еще к под горку, так и вовсе ловко получается, только покати брякают. И тут след успеть с ворота на ворот перехватить, дабы коч хода не потерял, или попридержать, ежели сильно раскатился. Где совсем вязко и топко, так покати вовсе не раскладывают, а поболее воды льют и по грязи волоком тянут, спеша в один ворот одолеть, чтоб днище не присосало.
Смущенный и обозленный, капитан кликнул Данилу Лефорта, велел в караул встать, сам же сошел наземь и побрел волоком с мыслями невеселыми, хотя Печора уж близко была, на несколько воротов. Как ни отрекался, а все-таки втиснула Пелагея в голову думу о смерти, и липкая, она клубилась, ровно комариное облако. Опасности он не чуял, даже когда лешего схватили и когда тот стрелу в коч пустил. Да и всю Вычегду спокойно прошли, а лазутчики из команды, высланные вперед, разведали, что и на Печоре тихо, ни засад, ни заслонов и даже местных сволочей нет — будто одни из них в казаки записались и еще зимой подались в Сибирь, а другие ранней весной подрядились гребцами на Усу, ближе к уральскому волоку. Лесные люди же, судя по всему, миролюбивы, и стойбища их где-то далеко от реки раз воды боятся. И все равно Ивашка шел волоком и оглядывался, ровно погони ждал, пока не осенило, что это душа его отделилась от тела и оторваться пытается — так ей горько.
А когда в прошлые времена такое с ним случалось, Головин совершал нечто неожиданное, к примеру, после отказа Гликерии Некрасовой он взял и приплавил камень со шведской стороны — враз полегчало.
И сейчас он прибрел на берег Печоры, где под охраной приданое и товар лежали, укрытые парусиной, и тут увидел Тренку. Югагир у воды сидел и отчего-то печален был — видно, тоже о смерти думал.
Ивашка нарочито громко заговорил, дабы самому взбодриться:
— А не пойти ли нам из Печоры морем? Хлопотное сие дело — по волокам таскаться да узкими речками ходить. Большой водой привычнее, да и скорее будет.
— Пойти бы можно, — не сразу ответил Тренка. — Да Югорское море во льдах стоит и еще полтора месяца ему стоять.
Чувонцы так называли Карское море, и югагир утверждал, будто и здесь когда-то была их земля.
— Покуда идем Печорой, очистится, — предположил капитан. — Или в устье обождем, У меня лоции есть, и там означено, в каких местах и доколе льды держатся, какие ветра дуют.
Тренка был непреклонен:
— Через волок потащимся, сквозь Вечные Горы. Уйдем на Обь-реку.
Вечными Горами он называл Уральский камень…
