Тренка был непреклонен:
— Через волок потащимся, сквозь Вечные Горы. Уйдем на Обь-реку.
Вечными Горами он называл Уральский камень…
— А из Оби уж морем! — сказал Ивашка и огляделся, ибо ощутил спиною, что кто-то смотрит из прибрежных кустов.
— Некогда нам морем, — невозмутимо вымолвил югагир. — Мессояхой в Таламу пойдем и там уж на Енисей.
Нарты оленьи подрядим. Ждать нас должны люди оленьи — нганасаны…
— Ты же сказывал, князь Оскол Распута к условленному часу в устье Енисея придет! Там и встретимся…
— Не придет, — вздохнул Тренка. — Коч бросить придется. Зимним путем далее побежим…
— Да уж лучше перезимовать и водою идти! Так и так следующим летом доберемся.
— Поздно будет…
— Поздно?..
— Позри в небо — что видишь?
— Гуси да лебеди летят…
— А как они летят?
Ивашка присмотрелся и говорит:
— Лебеди в полунощную сторону, гуси отчего-то в полуденную…
— Вот и я так вижу, худо дело…
— Чего же худого? Знамо дело, кружат птицы. Одни на кормежку, другие с кормежки…
— К войне сие коловращение. И начнется она, как птенцы подрастут.
Головина словно огнем опалило — так бывало за мгновение перед схваткой абордажной, когда до супостата рукой подать…
И еще показалось, в ивняке зашуршало.
— Да с чего ты взял, Тренка? — спросил, а самого в холод бросило.
— Сегодня единственный день в году, когда по птицам гадать возможно.
Капитан горячий ком сглотнул и озноб со спины стряс.
— Кто же с кем сойдется? Небось со шведами опять? Или с турками?
— Гуси с лебедями…
— Будет тебе, Тренка…
— Когда-то, во времена стародавние, жили в полунощной стране токмо лебеди белые, — глядя на воду глазами слепыми, заговорил тот. — Так себя югагиры именовали Великий народ был, могучий, но, зная все наперед, благодушием отличался. Ловили они своих лисиц чернобурых и дарили, ибо иные несмысленные племена казались им ребятами малыми, посему звали их югагиры гусями. А летели они из сыпучих песков во множестве, так что ни в тайге, ни в тундре места не хватало, гогот стоял, шум. И стали гуси на югагирских промыслах своих рыжих лисиц добывать… И с той поры начались между нами распри, ссоры да кровная месть. Послушай, как летят птицы: лебеди молча, а гуси крикливо. И гнезд рядом никогда не вьют…
— Да стоит ли из-за того свариться? И пусть себе кричат…
— Кому ведомо грядущее, тот жаждет тишины. Иные чувонские старцы древесной смолой уши заливают, дабы вечности внимать.
Ивашка послушал гусиный гогот в небе.
— Коль знаешь, война случится меж вами, нельзя ли упредить? И первыми ударить по супостату? Либо вовсе избегнуть свары, к примеру, мир заключив? Когда в лоции позришь, что по ходу корги да камни-потайники, всегда есть время отвернуть и обойти. Нельзя ли и здесь изменить курс, ежели известно, что сотворится?
Тренка не отозвался, словно и сам уши смолой залил.
Тем часом судно почти до берега дотащили — к реке-то под горку пошло, и ворота не надо, само катится.
— Доржи, доржи, доржи, ити мать! — кричали обрадованные сволочи, усмиряя коч — На воду просится, ровно кобель на суку!
Ивашка в небо посмотрел, послушал голоса сволочей, гортанный птичий крик, и то ли от мыслей о смерти, то ли от немой печали югагира, но вдруг окатило его желание исповедаться, что делал он редко — перед походами и сражениями, когда дух следует укрепить.
Посмотрел он на гору товара под парусиной и признался:
— Мне ведено меж вами войну затеять, коли узрю опасность престолу.
Тренка же даже не шелохнулся, ровно не услышал. Весенняя мутная вода прет, вспучивается, закручивает вороньи. А над головою косяки птиц перелетных тянутся без конца, и все в разные стороны…
Прежде чем спустить коч на воду, сволочи принялись конопатить да просмаливать днище и борта, расшатанные на волоке, а капитан дух перевел, хотя спиною чуял — глядят из кустов лешие!..
— Для сего и тащим с собою винтовки, порох да водку с табаком, — продолжил. — Государевым указом югагиров от ясака ослободить и тем самым посеять рознь меж ясачными народцами. Стравить вас, как зверей стравливают, ежели смуту замышляют чувонцы. А вашего князя Оскала пленить и живым доставить в Петербург, дабы в кунсткамере выставить напоказ. Но ежели не замышляют худого, то оженить князя, взять вещую книгу и уйти восвояси.
Тренка и после этого остался сидеть, ровно изваяние каменное. И глаза теперь у него были как у мраморной статуи.
— А кто ныне войну меж вами учинит, мне не ведомо, — заключил Головин. — Теперь же ты ответь мне, как на духу: не задумал ли ваш князь Оскол смуты какой или того хуже, лжецарем себя объявить? Коль по вещей своей книге будущее изведал?
Сволочи же проконопатили судно и вкупе с командой без роздыху принялись товар на борт поднимать. Да все с оглядкой — верно, тоже чуяли лешачьи взоры и спешили скорее отчалить. Вкупе с товаром подняли на палубу ворота и поката, ибо на уральском волоке след иметь свое, а за чужое надобно платить аж по полкопейки за каждое бревно.
— Что открылся передо мной, сие добро, боярин, — наконец-то отозвался югагир. — Ждал я, когда сподобишься… А скоро придет час, и я открою тебе тайну княжеского рода Оскола Распуты. Ежели он сам не откроет… Ныне скажу так: возможно войны избежать, да токмо не след сотворять сего.
— Отчего же?
— А оттого, боярин, что время малую беду в великую обращает. Меня Оскол в Петербурх послал, дабы я царя упредил и остановил его руку казнящую. Не сдержал юности своей, зело уж хотел изменить, что в вещей книге прописано, и наследника спасти… А что приключилось? Царевича удушили, царь сыноубийцей стал. На престоле ныне женка гулящая, а окрест его разврат и пагубные страсти. Я с товарищами семь лет в остроге томился, а Оскол не женился и не родил сына. Ныне везем ему невесту, и все одно, война затевается. Избежим ее в сей час, завтра великой бедой отзовется… Царь послал тебя замыслы наши выведать и Коло-дар добыть потребовал. А на что ему книга, и сам не знает. И немец, товарищ твой, не знает… Познать грядущее-то возможно, да изменить его нельзя, и в том великая печаль, боярин…
Загруженный коч уже качался на воде, команда и сволочи были на борту; один загребной Мартемьян, удерживая судно за чалку, оставался на берегу.
— Иван Арсентьевич! — кричал Лефорт. — Поднимайся скорей, лешие кругом!
Головин оглянулся — вроде бы пусто. И когда они с Тренкой взошли на судно, тоже ничего не увидел, даже в подзорную трубу. Но едва оттолкнулись от берега, как над рекою, перебивая птичий гвалт, вознесся голос. Оказывается, лешие петь даже умели.
