— Не вижу, — говорит.
— Солнце тебе куда светит?
— В затылок.
— А который час?
Ивашка часы швейцарские достал: — Четверть третьего пополудни.
— Да уж должны открыться…
— Кто?
— Врата… Ну, погодим еше.
И пяти минут не подождали, как у верхней кромки осыпи и в самом деле некий темный проем обозначился — два великих каменных столба с перекладиной. Но в рост не пройти, полсажени высоты осталось, ниже глыбами все завалено.
— Вот теперь зрю! — изумленно проговорил Ивашка, дивясь тому, кто же тут каменным строительством занимался, в эдакой глуши, и сколько же народу согнали, чтоб такие великие столбы с перекладиной отесать и поставить?
— Можно ли во врата пройти?
— На четвереньках так можно.
— Тогда покличь невесту. Да скорей, а то затворятся; А служанка ее пускай там останется.
Головин спустился, прибежал на лужок, а Варвара сидит в цветущей траве, сама как цветок, да еще венок сплела и на голову надела поверх покрова — истинно невеста в церкви пред венцом…
— Ступай со мной, Варвара Васильевна, — велел он, глядя мимо. — А ты, Пелагея, здесь останься.
Варвара послушно встала и, приподнимая подол сарафана, пошла по высокой траве, а капитан почуял затылком привязчивый, лешачий взор служанки. Когда же они поднялись к горе и под ногами оказался дикий, мшистый камень, невеста потеряла уверенность, и то споткнется, то поскользнется. Руку бы ей подать, да ведь служанкин взор и сквозь деревья сквозит…
И не посмел бы Ивашка сего сделать, но Варвара вдруг оступилась и сама помимо воли на руку его оперлась да так более не отпустила. А он даже сквозь суконный обшлаг кафтана почуял жар от ладони, коей она обхватывала его запястье, и огонь сей, сердца достав, ожег и остановил биение.
Пришли они так к Тренке, а тот говорит:
— Жди нас здесь, боярин.
И повел Варвару по осыпи. Сам идет спотыкается, руками глыбы шарит, и она тоже, ровно слепая, ибо в сапожках-то на высоком подборе неловко ступать по камням. Кое-как поднялись они к вратам и вроде бы вошли в них, согнувшись, но тут же и вернулись.
— Иди сюда, боярин, — окликнул югагир.
Оказалось, камни, ссыпаясь сверху, закатились в ворота и вход завалило — не протиснуться. Только слышно, воздух из подземелья сквозит, и то ли из недр горы Ураны, то ли от венка Варвары запах источается благостный, цветочный. Ивашка глыбы из ворот выкатил, мелкие камни выбросил и освободил вход. Солнце как раз в пещеру светило, и в его лучах открылась высокая зала со ступенями вверх. Только сквозь ворота столько камня насыпалось, что смотришь, как с горы. Спустились они сначала на пол, и видно, югагир здесь бывал не раз, поскольку, слепым будучи, повел невесту по сей лестнице уверенно, а Головин позади них пошел. Взошли они сажени на четыре в высоту, и тут свет совсем пропал, темно сделалось и ступени кончились, куда дальше идти, не видно, но пустота вокруг чувствуется и под ногами пол ровный, словно палуба.
— Зришь свет? — спросил Тренка.
— Да темнота, хоть глаз коли, — отозвался Ивашка. Голос у югагира был в сей пещере гулким.
— Не тебя спросил, боярин, — невесту.
— И я не зрю, — промолвила она, и голосок ее отозвался в невидимом пространстве криком испуганной птицы.
— Сними покров.
Ткань в ее руках прошуршала и затихла.
— Теперь зришь? — Нет свету, батюшка…
— Слепая, что ли? — грубо спросил Тренка. — Должен сверху свет спадать! На алтарь!
— Иван Арсентьевич?! Уф!.. Уж думал, сгинули где! Пелагея с берега прибежала, ревет:
— Ох, княжна! Ох, голубушка! Жива, слава Тебе, Господи! — и руки ей целует. — Погибла б ты, и я в омут головой…
Когда все взошли на коч, от берега оттолкнулись и капитан за кормило встал, Лефорт поуспокоился и, полагаясь на доверительность — Брюс обязал его выведывать все тайное у Головина, посему Данила всюду нос совал, чем и настораживал, — спросил:
— Куда это вы с невестой ходили? Служанка сказывала, увел и пропали оба. Мы тут с ног сбились…
— Княжна изволила на край сей земли сходить, — соврал Ивашка. — Поглядеть, отчего кругом болота зловонные, а тут будто рай земной.
— До края тут рукой подать, — что-то заподозрил Лефорт, — мы всю сию землицу вдоль и поперек искрестили — нету. Звали, из ружей палили…
— Слыхал я и вас видал…
— Чего же не отзывался?
— Варвара притомилась и на травке заснула. А мы с Трен-кой возле сидели и ждали, когда пробудится.
Лефорт конечно же не поверил, но сделал вид, будто ответом удовлетворен, — многому научился у воспитателя своего. Придвинулся поближе и зашептал на ухо, чтоб сволочи не слышали:
— Сдается мне, Иван Арсентьевич, ты и со служанкой на палубе тешишься, и княжна Варвара тебе по нраву?
— Она невеста чужая, — хмуро отозвался Головин. — Мне государь сопроводить велел…
— Уступил бы Пелагею мне, — с оглядкой прошептал Данила, — а сам уж с невестою забавлялся… По душе она мне, сдобная.
— Ты, лейтенант, сии разговоры отставь! — прикрикнул Ивашка. — Чего это вздумал эдакие шутки шутить?
А тот свое гнет как ни в чем не бывало:
— И еще заметил я, сия чужая невеста вернулась радост ная. Сквозь покров даже светится. Ежели бы Тренка вместе с вами не пропал, подумал бы, вы с нею на травке-то… на пару спали. А и впрямь, варвару-то на что девица?..
Капитан оставил кормило, и в следующий миг голова Лефорта так мотнулась от пощечины, что шея хрустнула. Кто из команды на палубе был в тот час, замерли, и даже сволочи весла вздыбили над водою, да так и застыли — лихо господа сварятся!
— По возвращении в Петербург изволь секундантов прислать. — Головин снова взялся за румпель. — А в сей час тебе трое суток ареста.
Лефорт такого оборота никак не ожидал, однако смолчал, и лишь глаза его гневно блеснули, когда офицер шпагу от него принял и пистоли. Заперли его в носовом труме, но Ивашка еще долго совладать с собою не мог и все мыслил пристать где-нито и в тот же час поединок учинить — так сердце горело. Но река укачала короткой волной, стрясла немоготу, и уж к вечеру усмирились страсти.
После горы Ураны сволочи и в самом деле силы набрались и выгребали супротив сильного течения, да еще попутный ветер подсоблял, так что светлыми ночами на якорь не становились и шли круглыми сутками. Снег в горах почти растаял, вода на спад пошла, и, как ни торопились, все одно на последних верстах гребцы и сволочи обратились в бурлаков и впряглись в постромки. Иногда на перекатах и шиверах* приходилось и вовсе ворота ставить, настолько велика была стремнина. Коч шаркал днищем о щебень, глухо стучался о камни, однако благополучно двигался к волоку. А места были для навигации опасные, на отмелях и береговых откосах лежачи разбитые и замытые песком челны, ладьи, торговые барки, и выше, где не топило, торчали замшелые кресты. Кругом же были сумрачные скальные горы, а сам волок за водоразделом погрузился во влажный туман.
