И отвернулся. Не хотел говорить с «пятнистой шкурой», как в станице называли нахальных молодцов, продавшихся новой власти. Ползли по станице слухи: милицию всё больше иноземцам отдают. Как Ленин в семнадцатом году тянул в свою охрану латышей злющих, так ныне азиатов, кавказцев, и даже турок, не знающих русского языка. В Каслинскую три казахских семьи приехали — им тут же гражданство российское оформили и работу в районе нашли, а десять наших русских семей из тех же казахстанских краёв приехали, так им до сих пор гражданство русское не дают, гоняют по конторам, издевательство чинят.
К офицеру, не вставая, обратился Камышонок:
— Ты кто такой?
— Я?..
— Да, ты?.. Мы тут казаки свои дела решаем, а ты тут при чём?.. Мы, русские, всегда вас за братьев почитали, а теперь зорко посматриваем на вашего брата. Больно уж много врагов у нас в одночасье объявилось. Ты домой поезжай и скажи там своим, чтоб не досаждали нам, а то ведь разозлить медведя можете. Лапа у него тяжёлая: если хватит по башке, долго болеть будет.
Офицер задохнулся от злобы, но как раз в этот момент на него зашикали бабы, засвистела, затопала и скорая на расправу ребятня. Из разноцветной шумливой стайки молодых женщин выдвинулась Елизавета Камышонок — депутат местной думы, всеобщий авторитет и любимица.
— Кто вас позвал? — налетела ястребом на офицера. — Чего прикатили? А ну, убирайтесь, пока не поздно. А ты, друг казахстанских степей или таджикских героиновых мафий, чего суёшь нос в наши казачьи дела? Мотри у меня, парень! Я ведь на твою пятнистую шкуру не погляжу. Живо у меня схлопо- чешь!
И к ребятам в пятнистой форме:
— Вам не стыдно на отцов своих и братьев с калашом лезть? Поискали б дело себе поприличней. А в станицу нашу больше ни ногой. Казаки у нас — народ горячий. У вас калаши, у нас вилы найдутся, топоры да косы. А у многих ещё и сабелька на ковре висит. Тут вам живо бока намнут. Офицер вопросительно посмотрел на Тихона Щербатого, но тот ничего не сказал, а лишь опустил голову.
Милицейский начальник сел в машину и подал знак подчиненным: дескать, отбой! И машины, а вслед за ними и мотоциклы, взрывая пыль из-под колёс, полетели на тракт, ведущий к району.
Пока мужчины решали свои дела, женщины обсудили положение ребят, привезенных Шапирошвили из Волгограда и размещённых в его дворце. Бывшая учительница первых классов Елена Герасимовна, вплотную подступившись к Шапирошвили, сказала:
— Ребятишек, которых ты отвёз в город, верни назад, а не то дело о торговле детьми заведём.
Кавказец таращил глаза, что-то лепетал в оправдание и обещал привезти их из города. В растерянности проговорился:
— Если их не увезли в Италию.
— А зачем их туда увозят? — наседала казачка. Шапирошвили пятился к своему автомобилю.
— Как зачем?.. Вы, русские матери, пьёте, бросили детей на улице, а мы подбираем и отдаём их в дома хорошим людям. Вам от этого плохо? Да, плохо?..
— Ишь ты, турецкая халда, благодетель нашёлся. Жалко ему стало детишек русских. Мы ещё посмотрим, в какие это хорошие дома и за какие баксы вы их туда качаете. Дворцы-то в нашей станице, чай, не за понюх табаку отгрохали. Говори сейчас же, сколько баксов берёшь за ангельскую душу? Мы теперь разглядели свою власть и порядок в России сами налаживать станем. Осмотрелись, очухались малость и потихоньку прибирать к рукам вас начнём. Сталинскую дружбу народов мы, как и прежде, признаём, и грузин уважаем, даже немножко любим, но это в том случае, если они у себя на родине живут. Жульё заезжее нам не надо. Будем уважать тех, кто заслуживает, а уж мерзавцы разные пусть на нашу милость не рассчитывают. Так-то вот, Шапирин, валяй в город и верни нам ребят. И скажи там всем, кто уж хоронить нас вздумал: казаки каслинские водку бросили, они теперь за вас возьмутся.
Видно, испугался Шапирин сын, сел в машину и на тракт асфальтовый покатил. Казачки же, недолго рассуждая, порешили: разобрать детишек по домам и идти в район оформлять усыновление и удочерение. И не выбирать ребят, а брать всем кряду двух мальчиков и одну девочку и вести их домой.
Взял себе двух мальчиков и девочку генерал Конкин Иван Дмитриевич. Вёл их на край станицы и по дороге, ещё не разглядев как следует лица, не узнав возраста, спрашивал, как их зовут и кто из них чего умеет делать. Поваром захотела быть Иришка. Ей уже исполнилось двенадцать лет, и может всё делать по хозяйству. Ребят звали одного Дмитрием, другого Юрием. Эти о своих талантах молчали, боялись прослыть хвастунами. Им было по десять лет, но жизнь их уже научила сдержанности.
Двенадцатилетних, и тех, кто ещё постарше, отбирал для работы на ферме Денис. Набрал целый взвод, шестнадцать человек: шесть мальчиков и десять девочек. Выделил в своём доме три комнаты, девочек заставил мыть полы, стирать постельное бельё, а мальчиков посадил в свой микроавтобус и поехал с ними в район. Тут они купили диваны, кресла-кровати, посуду. Для кухни приобрели два больших холодильника, на рынке закупили овощей, сухофруктов, пять мешков сахара. А когда приехали, девочки уж приготовили обед, и они, сдвинув столы, наспех соорудив лавки, сели трапезничать.
Денис сказал:
— Мы люди православные, обедать будем под иконами.
Показал на иконы в углу столовой.
— Вот видите, у нас, как и у всяких русских людей, не забывших Бога, иконы: Богородица с младенцем Иисусом, Николай Чудотворец и мой духовник отец Адриан. Я недавно побывал в Псково-Печерском монастыре и сподобился встречи с ним, и он благословил меня, сказал в напутствие всякие хорошие слова. Я купил в монастыре его портрет, и вот он, мой духовный отец и покровитель. Он теперь и ваш духовный отец и покровитель. Завтра же я покажу вам, как креститься, и вы запишете короткую молитву. А в сентябре всех вас определю в школу, и вы будете учиться.
Для Тихона Щербатого, главы администрации района, настали тревожные дни. До сих пор у него не было конфликтов с казаками и каких-либо трений с Шапириным и Шомполом; они являлись к нему тихо, точно летучие мыши, и ласковым елейным голоском проговаривали просьбу: выделить участок земли под строительство дома, выписать строительный лес, кирпич, цемент и другие материалы со склада или оформить бумаги на купленный ими бывший колхозный сад, а в другой раз покупали целый хутор со всеми угодьями, а казакам платили деньги за участки земли — и всё шло тихо, гладко; закончив сделку, оставляли на столе администратора папку и уходили. Щербатый закрывался на ключ и торопливо пересчитывал оставленные деньги. То были хорошие деньги, очень хорошие — и всегда в долларах. За хутор обыкновенно оставляли двадцать-тридцать тысяч, за колхозный сад пятидесятигектарный — пятьдесят тысяч. Часть денег Щербатый отвозил нужным людям, остальные сдавал в банк и затем, сидя в ресторане, подводил баланс своего трехлетнего пребывания на посту администратора. Сумма выходила кругленькая: приближалась к миллиону. И никто не знал, зачем он летал в Америку в штат Флориду, а он там присматривал дом на случай, если к власти в России придут коммунисты и ему придётся улепётывать из родных мест подальше. За первый же дом, который он осматривал, просили сто пятьдесят тысяч долларов. И дом хороший, с большой усадьбой, и стоял он на берегу озера. Райское место! Щербатый уж хотел купить его, но поостерёгся огласки и сказал себе: «Я ещё успею. Деньги-то у меня есть». И, счастливый, вернулся в свой район.
