И австриец был отпущен на свободу, а его отец, император, стоял уже у ворот Брюгге.
И имперские солдаты, которым платили мало или не платили вовсе, грабили города и деревни, без зазрения совести отбирая у людей последнее имущество.
В среду, накануне праздника Вознесения Господня, город Гент замер в тревожном ожидании. Непривычная тишина установилась на его улицах и площадях, не слышно было голосов на набережных и рынках, безмолвие царило в церквях. Даже ветер над Лейе перестал дуть в прежнюю силу и стлался к водной глади, точно желая скрыть в ней свое беспокойство. Но того, что лежит на поверхности, не спрячешь — и потому даже малые дети в Генте бросали свои игры и испуганно жались к материнским юбкам, а бродячие псы выли, охваченные безотчетной тоской.
Против обыкновения рано опустел и Пятничный рынок, однако после службы дневного часа там начал собираться народ. Первыми появились ремесленники в серых и синих блузах: ткачи и валяльщики, красильщики и стригали. За ними пришли торговцы овощами с Graslei, лавочники и коробейники с окрестных улиц, судовщики и грузчики из речных гаваней. В молчании сходились они у шестиугольной остроконечной башни дома кожевников и там разбивались на группы: крупные цехи отдельно от мелких.
А на противоположной стороне площади собирались poorters, — купцы и зажиточные горожане в одежде доброго сукна, в поясах с серебряными бляхами, в башмаках с носами длиной в целую пядь. Среди них, словно павлины среди цесарок, стояли или расхаживали дворяне в ярких камзолах и молодые сыны знатных патрициев, коих молва окрестила otiosi (бездельники).
И хотя общая тревога за судьбу города свела его обитателей в одном месте, между двумя концами площади словно пролегла невидимая черта, которую не переступали ни бюргеры, ни ремесленники.
Но были и другие, на которых поглядывали кто с презрением, кто с восторгом, но все без исключения с опаской. «Вольные люди» — так их называли — мужчины и женщины с одержимостью на лицах и голодом в глазах, с голосами, сорванными от ругани и угроз; под рваной одеждой они прятали ножи и палки, в рукавах — камни. Их воля вознесла к вершинам власти крикливого башмачника Копенхолле. В них, как ни в ком другом, горела известная неукротимость Гента, которая вот уже два столетия толкала город на борьбу с государями. В бочке Пятничного рынка они были порохом, готовым вспыхнуть от малейшей искры.
Но бюргеры, три года назад заключившие договор с австрийцем, колебались, боясь оказаться между двух огней. Ибо они, стремящиеся отстранить от власти государя-иноземца, не желали также, чтобы простые горожане получили слишком много прав, как это уже не раз случалось в смутные времена. Патриции призывали народ, когда требовалось отстоять права и привилегии города; но в иное время они желали держать ремесленников в мастерских, рядом с их станками, валяльными чанами и рамами для сушки сукна. И теперь городские старшины отказались вооружить население, хотя императорские войска были уже близко.
Гент был похож на больного, которого бросает то в жар, то в холод. Те же, кто надеялся на исцеляющую силу кровопускания, ждали, когда Роланд, большой колокол, даст сигнал к восстанию.
Но Роланд молчал, и мучительная неуверенность подтачивала мужество людей хуже болезни.
С утра небо затянуло свинцовыми облаками, и было холодно, как в ноябре. Внезапно вокруг потемнело, и пошел дождь. Толпа на площади стала редеть; многие устали от ожидания и нехотя разбрелись по домам. Правда, кое-кто заворачивал не домой, а в трактир, ибо ничто не сушит промокшего лучше крепкого пива.
На Пятничном рынке оставались самые упорные — некоторые горячие головы и дождь не мог остудить.
Внезапно со стороны церкви святого Иакова послышался шум и крики, и на площадь выбежало несколько человек с мокрыми и багровыми лицами. Они вопили, свистели и улюлюкали, и невозможно было понять, кто это такие и чего хотят. Но их появления оказалось достаточно, чтобы поникшая толпа всколыхнулась, и гул встревоженных голосов волной покатился по Пятничному рынку. Кто-то выкрикнул: «Император идет на город! К оружию!», и этот призыв был сразу подхвачен «вольными людьми». Появились ножи и палки. Безоружных оттерли в сторону, и орущая чернь бросилась вперед, к бюргерам, еще остававшимся на площади. Не добежав и пяти шагов, оборванцы остановились, точно наткнулись на невидимую стену — они визжали и выли, словно одержимые, изрыгали угрозы и трясли кулаками, прыгали и скалили зубы, вызывая отвращение своим видом. Но никто не решался напасть первым.
А бюргеры с презрением глядели на это непотребство.
Потом между ними и чернью вышел человек в кожаном дублете и войлочном колпаке; лицо его было изжелта-бледным, тонкие губы подергивались, но глаза смотрели прямо и решительно. Это был Гильом ван Хассе, старшина рыбников города Гента. Он сказал:
— Господа горожане, сегодня не День дураков, чтобы так вопить и корчить рожи. Эй, Ян Бабьек, закрой-ка пасть, а то твое брюхо видно изнутри! А вы, Йеф Топерсон, Пир Молчальник и Ян Ла Мер, прекратите мутить народ! Господа горожане! Не слушайте этих молодцов! Гоните их прочь, пока они не навлекли на вас беду!
Несмотря на шум, его слова были слышны хорошо. Из толпы прокричали:
— Ишь, какой речистый! От чьего имени говоришь, Гильом ван Хассе?
— От имени денежных мешков, что заседают в городском совете! — орали в ответ другие. А третьи вторили:
— Где твоя золотая чешуя, рыбник?
И вместе они вопили:
— Позор! Позор!
— Щука беззубая!
— Гнилая селедка!
Из толпы вылетела рыбья голова и ударилась в землю у ног Гильома ван Хассе. Но он не отступил и гневно крикнул:
— Глупцы вы, глупцы, хуже сумасшедших! Сами затягиваете веревки на своих шеях! Что вы воете, как свора бешеных псов? Войны хотите? Хотите, чтобы вас объявили бунтовщиками и мятежниками? Хотите, чтобы ландскнехты навалились на вас и стали терзать железными своими зубами? Хотите, чтобы вновь начались грабежи и погромы, чтобы ваши дома запылали, ваши мастерские были разрушены, ваше имущество отнято? Так будет по вашему желанию, если сей же час не уйметесь! Господа горожане! Гоните прочь крикунов! Разойдитесь с миром! Не навлекайте погибели на себя и на город!
Но его не слушали, а некоторые кричали, что город погубят разжиревшие бюргеры и нельзя позволить господам советникам продаться императору.
— Роланд! — вопили подстрекатели. — Роланд! Ударим в колокол!
Напрасно старшина рыбников и другие уговаривали их остановиться. В бюргеров полетели камни, и им пришлось отступить, а разгоряченная толпа под проливным дождем двинулась к Белфорту, главной дозорной башне. За «вольными людьми» шли горожане, среди которых были и женщины; встревоженные известием о том, что имперские солдаты идут на Гент, отовсюду стягивались люди.
