– Да, действительно вид этого города как-то величествен и торжественен!
Ворота были заперты и надо было вести переговоры, прежде чем их отперли и пропустили путешественников на мост, обнесенный высокими перилами, сквозь которые можно было видеть, как река несет свои прозрачные волны. Медленный и усталый шаг старой лошади глухо отдавался посреди ночного безмолвия; в некотором расстоянии слышался звон монастырского колокола, между тем, как через его сотрясение до слуха доносились звуки веселой музыки, и соловей распевал в одном из садов, окаймлявших реку.
– Матушка, это совершенно то, что я видал во сне, – прошептал Фридель, стоя под темными сводами больших ворот башни.
Но что не входило в сновидения Фриделя, так это добродушный голос, раздавшийся вдруг из караульни, находившейся в стене.
– Баронесса Адлерштейнская? Действительно ли это так? Надо раскланяться со своей бывшей подругой детства!
И начальник караула выдвинулся при свете фонарей и светочей, показывая широкое, свежее, цветущее лицо из-под стального шлема.
– Добро пожаловать, баронесса! Добро пожаловать в наш старый город! Как! Вы может быть уже забыли Липпуса Грундта, вашего покорного слугу?
– Мейстер Филипп Грундт! – вскричала Христина. – А как здоровье моей дорогой Регины?
– Она совершенно здорова, баронесса. Она ведет свою торговлю и свое хозяйство как нельзя лучше, также хорошо, как и сам Бартолаус Флейшар. Как она будет довольна показать нам своих десять детей, также как и я своих восьмерых, – продолжал Грундт, идя рядом с ней, – а Барбара… Вы помните Барбару Шмидт, баронесса?..
– Моя дорогая Барбара, как же мне ее не помнить! Она теперь ваша жена?
– Да, так точно, – отвечал он как бы извиняясь, что было несколько комично. – Вы знаете… вы не возвращаетесь… а родители желали этого, и Барбара превосходная хозяйка.
– От души радуюсь, – сказала Христина, желавшая ему дать понять, насколько она со своей стороны одобряла любезного брилльянтщика за то, что он женился на ком ему вздумалось.
Потом, указав рукой на детей, продолжала:
– И я представлю ей своих сыновей.
– А! пешком! – пробормотал Грундт, как бы извиняясь, что не поклонился молодым людям. – Добро пожаловать, господа, – прибавил он с поклоном, который Эббо отдал ему свысока.
– Славные сильные рыцари, в самом деле! Мой Мартин с радостью покажет им примечательности Ульма! Желаю вам доброго вечера, баронесса. Вы найдете всех наших в добром здоровье!
Тут уж Христине не нужно было провожатого; она завернула за угол улицы, на которой кровли домов и высокие птицы бросали длинные тени, и где каждое окно с цветными стеклами, изображающими библейские сцены или легенды духовного содержания, освещаемые огнями, казалось улыбались баронессе, встречая ее.
Наконец, путешественники подъехали к знакомым воротам, и молоток стукнул по двери, уколоченной медными гвоздями. Когда Фридель приподнял на руки мать, чтобы помочь ей слезть с лошади, Христина дрожала всем телом. В эту самую минуту дверь отворилась, и свет осветил своими отблесками белую лошадь и два молодых лица, одно, одушевленное нетерпением, другое с выражением беспокойства. Нечто вроде эхо раздалось по всему дому:
– Приехала! Приехала!
Христина вошла в дом; как во сне прошла через большую нижнюю залу. Когда она осмелилась поднять глаза, то увидала дядю и тетку, спускавшихся с лестницы Христина упала на колена и опустила голову.
– Дитя мое! Возлюбленное дитя мое! – вскричал дядя, поднимая одной рукой племянницу, а другой благословив ее. Неужели это в самом деле ты?
И старик нежно поцеловал ее.
– Добро пожаловать, племянница! – сказала фрау Иоганна, более церемонным тоном. – Я счастлива, что вижу вас здесь.
– Матушка! дорогая матушка! – вскричала Христина, сжимая старуху в своих объятьях, и осыпая ее ласками. – Как часто я мечтала об этой минуте, как мне хотелось показать вам моих детей! Дядюшка, позвольте вам представить моего Эбергарда и моего Фридмунда… О, милая тетушка! не правда ли, мои близнецы здоровые, сильные малые?
И Христина стояла, держа одной рукой руку каждого из сыновей, с гордостью видя, что они целой головой выше ее, а сама она была так молода, худощава, стройна, что ее скорее можно было принять за сестру, чем за мать таких молодцов. Беспокойное выражение, омрачившее чело Эбергарда, рассеялось, и он поклонился довольно ловко и не без грации, хотя все же в этом поклоне было нечто отзывавшееся дикостью горца; но, все-таки, поклон его был менее приветлив, чем поклон его брата. Оба барона были в восторге от того, что не заметили ничего тяжеловато-мещанского, что ожидали найти в мейстере Годфриде, красивая и почтенная голова которого поразила их удивлением. Фридель охотно встал бы на колени, как мать, и попросил бы его благословения, но воздержался, вспомнив, что обещал в этом случае с точностью следовать примеру брата.
– Добро пожаловать, молодые рыцари! – сказал мейстер Годфрид. – Добро пожаловать, как ради вас самих, так и ради вашей матери. Так это твои сыновья, моя маленькая Христина? – прибавил он, улыбаясь. – Уверена ли ты, что я вижу не вдвойне? Пойдем в галерею, там я рассмотрю тебя получше.
И, подав ей церемонно руку, мейстер Годфрид повел племянницу по лестнице, между тем, как Эббо, весьма мало имевший понятия о городских обычаях и ужасно боясь сделать что-либо несовместное с его достоинством, предложил руку тетке, с таким видом, который рассмешил и немного оскорбил добрую женщину.
– Ничто не изменилось! – вскричала Христина. – Совершенно как будто рассталась я с вами только вчера. Добрый дядюшка! Простили ли вы меня? Вы мне велели вернуться, когда моя обязанность будет кончена.
– Мне нужно бы было лучше понимать то, что я говорил, милое дитя мое. Наша обязанность кончается только за гробом. Твоя была тяжелее, чем я тогда думал.
– А! И теперь вы смотрите на меня, как на начатую и недоконченную, – тихо сказала Христина, не скрывая, впрочем, своей материнской гордости.
Богатое убранство дома, стены, обитые обоями, комфортабельная меблировка, лампы, фонари, узорчатое белье, богатая коллекция кувшинов и серебряных стаканов, – все составляло странный контраст с бедной обстановкой в Адлерштейне; но Эббо, решившийся не выказывать удивления, которое могло бы компрометировать его гордость, всячески старался удерживаться от восклицаний изумления и восторга, между тем, как Фриделю очень хотелось бы откровенно высказать свое восхищение. По правде сказать, Эббо заслуживал похвалы, потому что уважение к матери заставляло его быть просто сдержанным, между тем, как он чувствовал себя, как орленок, запертый в птичнике. Христина, с своей стороны, из уважения к сану молодого барона, которого была матерью, согласилась занять за столом почетное место, хотя ей очень хотелось бы сесть по-прежнему у ног своего дяди. Но хотя она и принимала эти почести, каждый ее взгляд, каждое слово доказывали ее уважаемым родственникам, что она была все та же, прежняя Христина.
