было переносить через пространство, они обращались к далеким чужакам единообразно и безличностно. Однако, поскольку они не всегда были эффективны, и даже когда все-таки показывали свою эффективность, многие не доверяли им или были отчуждены от них, они также породили новые попытки заново привязать экономические, социальные и политические отношения к человеку и месту. Диалектика абстрагирования и переосмысления местных и личных отношений – вот то, что нам, современным людям, помогло справиться с многочисленными проблемами, порожденными жизнью в обществе незнакомцев, перемещающихся на далекие расстояния.
Позвольте мне еще раз подчеркнуть, что это не означает, что те, кто не был современным – те, кого антропологи и социологи когда-то называли «традиционными», – не были подвержены глубоким изменениям. Переходы между античным, средневековым и ранним современным миром были явно эпохальными. Я также не утверждаю, что ранние общества не сталкивались с быстрым ростом населения, мобильностью, урбанизацией, встречами с чужаками и расширением империй. Очевидно, что было бы абсурдной карикатурой предполагать, что до эпохи Нового времени люди жили только в небольших сообществах, где они знали всех. Абстрактные и безличные системы организации также не были уникальны для современного мира; они уже давно проросли в ранних современных мирах Азии и Европы. Радикальная новизна современного мира заключалась в беспрецедентном масштабе этих явлений.
И этот масштаб впервые проявился в Великобритании. Британцы первыми стали жить в обществе чужаков, потому что Великобритания первой преодолела мальтузианскую ловушку и обеспечила быстрый рост населения, первой стала преимущественно городским обществом, первой создала системы транспорта и связи, позволяющие людям и информации перемещаться на большие расстояния с возрастающей скоростью. Масштабы этой трансформации потребовали не просто перестройки социальных, политических и экономических отношений, но и новых способов управления ими, что привело к беспрецедентно широкому применению систем абстрактного мышления и организации. Утверждение, что бритты, вероятно, были первыми современниками, не является оценочным суждением. Это не попытка превознести исторический опыт Великобритании в качестве всемирно-исторической модели, которой должны следовать все остальные. Здесь также нет тоскливой ностальгии по тому, как Великобритания стала Великой благодаря предполагаемому гению ее народа в области изобретений, исследований, толерантности и стабильности. Как не существовало главного пути, так не было и главного плана, обеспечивающего неумолимое движение вперед к современности. Модерность Великобритании была продуктом весьма условного и экспериментального процесса; она была следствием случайных ответов на разнообразные проблемы.
Великобритания стала современной только в XIX веке; именно тогда стали очевидны масштабы великой трансформации. Меня не прельщают попытки отнести модерность Великобритании к XVII или XVIII векам или настаивать на том, что она была приостановлена до XX века упрямой хваткой древнего британского режима. Мы снова и снова видим, как процессы, зародившиеся в конце XVII века, прорастают в середине XVIII века и расцветают в период с 1830-х по 1880-е годы, даже если некоторые из них не достигают своего завершения вплоть до начала XX века. Только в XIX веке стала очевидной вся природа общества чужаков, растущие масштабы и скорость новых технологий транспорта и связи, а также влияние абстрактных и безличных систем социальной, политической и экономической организации.
Несомненно, постоянно разрастающаяся масштабная империя Великобритании помогла сформировать ее опыт модерности, но не была его катализатором. Это позволяет квалифицировать новую ортодоксию, согласно которой британская, да и европейская история в целом была написана за границей и активно формировалась имперским столкновением. Поскольку сила этого аргумента часто снижается из-за его огульного применения, важно подчеркнуть, что, хотя все большее число британцев эмигрировало на имперские территории, формирование общества чужаков в Великобритании имело мало общего с империей. И все же формирование имперского государства и экономики сыграло огромную роль в развитии новых абстрактных и безличных форм управления и обмена. Управление удаленными агентами, населением и колониальными чиновниками часто приводило к изобретению или развитию новых систем абстракции и бюрократического управления. И, конечно, расширяющаяся сеть транспортной и коммуникационной инфраструктуры сокращала британский мир и делала возможными новые формы обмена, управления и ассоциации между далекими незнакомцами. И все же часто случалось так, что эти системы экспортировались из Великобритании и не приживались в колониальных условиях – вспомните, как поздно и неточно проводились многие колониальные переписи и каким полным провалом закончилась имперская перепись населения. Более того, ограниченность этих систем или ощущение того, что они менее эффективны в отношении «традиционных» народов, также обеспечили распространение местных и личных форм власти и «непрямого» правления в диалектике колониальной современности. Империя, возможно, помогла сформировать опыт британской современности, но она, конечно, не всегда была определяющей.
Если это сделала не империя, то что же послужило началом современной эпохи в Великобритании? Поскольку теория модернизации мучительно искала единое начало или причину, которая могла бы объяснить великую трансформацию, я намеренно обошел вопрос о причинно-следственных связях, сосредоточившись на том, как, а не почему Великобритания стала современной. Как я уже неоднократно давал понять, условием модерности было не только появление общества чужаков, но и техники абстрагирования и встраивания, с помощью которых оно управлялось. Тем не менее к этому моменту некоторые читатели устанут от моего акцента на случайности всего процесса и, несомненно, обвинят меня в неспособности объяснить, чем был вызван экзогенный рост населения, столь важный для создания общества чужих. Поэтому позвольте мне внести ясность: я не верю, что существует единое объяснение (не говоря уже о том, что его можно перенести на другие места) того, почему Великобритания преодолела мальтузианскую ловушку и продолжила демографический рост или быстро урбанизировалась. Несмотря на то что ортодоксы неомальтузианства в настоящее время утверждают, что эффективный рост заработной платы позволил людям вступать в браки в более молодом возрасте и иметь больше детей, существует множество литературы, указывающей на важность новых представлений о детстве и браке, повышения производительности сельского хозяйства и развития инфраструктуры общественного здравоохранения. Точно так же растущая мобильность и урбанизация населения были не просто результатом поиска работы, вызванного индустриализацией, как бы важна она ни была. Мы видели, что зарождающееся национальное государство часто способствовало совершенствованию транспорта, а брак, религия, политика, образование и многое другое заставляли людей перемещаться. Также не имеет смысла объяснять общество чужаков и диалектику абстрагирования и повторного воплощения, которую оно высвободило, как работу либерализма в широком понимании. Иными словами, состояние модерности не обязательно объяснять исключительно экономическими, политическими и культурными изменениями, которые обычно ассоциируются с промышленной революцией и Просвещением, хотя элементы и того и другого сыграли свою роль. Нам не нужна единственная причина модерности, чтобы эта категория была аналитически полезной.
Если я смог использовать британский случай для реабилитации истории модерности, то что, наконец, мы можем спросить у
