Три дня спустя мальчик-слуга уладил мои затруднения, постучавши в дверь нашего жилища, — он принес весть для меня. Я должен явиться к управляющему королевы, королева отбывает на свою родину, в Нортгемптон, и меня включили в ее свиту. На сборы мне хватило минуты. Не считая повседневной бурой рубахи, башмаков и штанов, из одежды у меня всего и было, что наряд цветы сливы, подаренный мне Херфидом, дабы мог я появляться при дворе в приличном виде. Это платье я сунул в потертую суму из тяжелой кожи, саморучно сшитую мною в Ирландии, когда жил я там среди монахов. Я простился с Херфидом, пообещав ему, что постараюсь не терять его из вида. Он все еще пытался найти кеннинг, подходящий к размеру его стиха.
— Что ты скажешь насчет «пламени смерти»? Это хороший кеннинг для слова «меч», — предложил я, повернулся и вышел, перебросив суму через плечо.
Он смотрел на меня с улыбкой чистого восторга.
— Прекрасно! — крикнул он мне вслед. — Подходит в точности. Мои уроки не прошли для тебя даром. Надеюсь, когда-нибудь твой словесный дар тебе пригодится.
Свита Эльфгифу уже собралась на дворцовом дворе — четыре конных повозки на больших деревянных колесах, предназначенных для женщин и поклажи, с дюжину верховых лошадей, да еще два конника — телохранители Кнута. Эти последние были всего лишь почетной охраной, ибо со времени восшествия Кнута на престол дороги здесь стали на редкость безопасными. Англичане, изнуренные многолетней борьбой с набегами викингов или обременительной данью, данегельдом, «данскими деньгами», каковыми откупались от разорения, с радостью приняли бы любого властителя, лишь бы он принес им мир. Кнут же поступил еще лучше. Он пообещал править саксами по тем же законам, какие были у них при саксонском короле, и показал, что доверяет своим подданным, а заодно уменьшил налоговое бремя, отослав прочь наемное войско, неотесанных воинов, набранных в полудюжине стран по ту сторону Ла-Манша и Английского моря. Однако Кнут был слишком предусмотрителен, чтобы вовсе не защититься от вооруженных мятежников. Он окружил себя телохранителями, ближней дружиной — тремя сотнями воинов, вооруженных до зубов. От всякого, кто вступал в его ближнюю дружину, требовалось иметь при себе длинный обоюдоострый меч с рукоятью, выложенной золотом. Кнут прекрасно понимал, что лишь настоящий воин может обладать столь дорогим оружием, и только состоятельному человеку такое по средствам. Его дворцовая дружина набиралась из людей, посвятивших себя своему ремеслу, а ремеслом этим была война. Никогда еще англичане не видели столь сплоченной и смертоносной боевой силы, владеющей столь изящным оружием.
Но вот что поразило меня в этих двух телохранителях, назначенных сопровождать королеву Эльфгифу, — оба были калеками. У одного вместо правой руки была палка, а второй потерял ногу ниже колена и ходил на деревянной. Впрочем, вспомнил я, Кнут забрал всю свою ближнюю дружину в датский поход — одни только калеки и остались. А на что способны они, я понял сразу же, когда увидел, как телохранители садятся в седла. Колченогий подошел, хромая, к лошади, и хотя ему мешал круглый деревянный щит, висящий на спине, наклонился, снял деревянную ногу и, держа ее в руке, покачался на своей единственной ноге, а потом оттолкнулся с силой и взлетел в седло. Сунув подменную ногу в кожаную петлю для сохранности, он опоясался кожаным ремнем, чтобы крепче держаться в седле.
— Шевелись, хватит бездельничать. Пора ехать! — весело рявкнул он своему товарищу, который одной рукой и зубами развязал поводья своего коня и приготовился обмотать их вокруг деревяшки, заменяющей ему руку. — Даже Тюр не так мешкал перед Фенриром, когда на того надевали Глейпнир.
— Заткнись, Трехногий, а не то я собью с твоей рожи дурацкую ухмылку, — последовал ответ, но я-то видел, что колченогий был польщен.
И не даром ведь. Всякий исповедник исконной веры знает, что Тюр — наихрабрейший из старых богов, асов. Именно Тюр по доброй воле вызвался вложить руку в пасть Фенрира, дабы обмануть настороженного зверя, в то время как другие боги надевали Глейпнир, волшебные путы, на волка преисподней, чтобы обуздать его. Цверги сделали эти путы из шести волшебных составляющих — «звука кошачьих шагов, женской бороды, корней гор, медвежьих сухожилий, дыхания рыбы и плевка птицы », — и путы Глейпнир не порвались, даже когда волк преисподней почуял, как они стянулись на нем, и начал рваться изо всей своей ужасной силы. Тогда-то Тюр и потерял руку — ее откусил волк преисподней.
Управляющий Эльфгифу неодобрительно оглядел меня.
— Это ты Торгильс? — отрывисто спросил он. — Опаздываешь. Верхом ездить приходилось?
Я осторожно кивнул. В Исландии мне доводилось ездить на крепких низкорослых исландских лошадках. Но они-то были столь низкорослы, что в случае падения нельзя было убиться, да дорог и там нет — тропинки по верещатникам, так что, ежели повезет, и не упадешь на камень, приземление бывает довольно мягким. Однако попытаться сесть на спину какого-нибудь злобного жеребца, вроде тех, на коих уже сидели оба телохранителя, — об этом и подумать было страшно. К счастью, управляющий кивнул в сторону лохматой и с виду безобидной кобылы, привязанной к задку одной из повозок. Старушка стояла, понурив голову.
— Возьми эту скотину. Или топай пешком.
Вскоре наш столь разнородный обоз с треском и цоканьем выехал из города, и я подумал уже, не изменились ли намерения Эльфгифу. Ибо моей обожаемой королевы нигде не было видно.
Мы уже протащились миль пять, когда позади раздался грохот копыт, мчащихся стремительным галопом.
— Вот и она, скачет валькирией, как обычно, — одобрительно бросил однорукий телохранитель своему сотоварищу, и оба они обернулись в седлах, глядя, как приближается молодая королева. Я тоже обернулся, сидя на своей ковыляющей животине, стараясь, чтобы мой явный интерес не был заметен, однако сердце у меня сильно билось. Вот она — сидит в седле по-мужски, распущенные волосы развеваются за плечами. Ревность обожгла меня — я увидел, что ее сопровождают двое или трое молодых знатных людей, судя по виду, саксов. Мгновение — и они пронеслись мимо, болтая и вскрикивая от восторга, и, заняв место во главе нашего маленького отряда, придержали своих лошадей, приноравливаясь к нашему неспешному движению. А я трюхал на своей кляче, и мне было жарко и стыдно. Разумеется, я и не ждал, что Эльфгифу будет на меня смотреть, но я столь страдал от любви, что все же надеялся, что она хоть мельком глянет на меня. Она же не обратила на меня никакого внимания.
Четыре тягостных дня я держался в хвосте нашего маленького обоза, и единственное, что мне удавалось разглядеть время от времени — это ее стройную спину среди других всадников, едущих впереди. И всякий раз для меня было пыткой, когда кто-нибудь из молодых людей наклонялся к ней, о чем-то шепча, или когда я видел, как она, запрокинув голову, смеется в ответ на острое словцо. Закисая от ревности, пытался я вызнать, кто такие ее спутники, но мои товарищи по путешествию были не слишком разговорчивы. Только и сказали, что это высокородные саксы, отпрыски эрлов.
