— Ты был когда-нибудь влюблен? — с томной грустью в голосе спросил как-то Алан Саймона.
Они сидели в комнате под крышей замковой башни, Алан был занят игрой на арфе, а Саймон прилаживал тетиву к своему новому луку.
Не отрываясь от дела, Саймон состроил презрительную гримасу.
— Любовь, любовь! Вечно ты об этом! Не был я влюблен и не знаю, что это такое!
Склонив свою красивую голову чуть набок, Алан прикоснулся к струнам. Тихо прозвучало несколько грустных аккордов. Темные глаза Алана засияли, он улыбнулся.
— Ты не знаешь, что такое любовь? Неужели нет такой девицы, которая волнует твое сердце?
— Нет. И ничего я этого не знаю, — ответил Саймон.
Алан отодвинул в сторону арфу и скрестил свои стройные ноги, приняв удобную позу. На нем была накидка из ярко-синего бархата с отделанными золотом длинными рукавами. Драгоценный камень, сверкающий в мочке левого уха, золотой перстень на пальце, усыпанный самоцветами золотой пояс, схватывающий накидку в талии — как отличалось это убранство от лишенной украшений длинной темно-красной мантии Саймона, высоких башмаков на его ногах… Саймон до сих пор гладко зачесывал длинные волосы от лба к затылку, хотя в моду уже вошла короткая стрижка. Ему было шестнадцать лет, и он уже достиг шести футов росту, имел мощные мышцы, атлетическую спину и железные руки, сильные, как у медведя. Рядом с изящным Аланом Саймон казался гигантом.
Затая улыбку, Алан пристально смотрел на Саймона.
— Мои сестры не так уж плохи на вид, — заметил он, смеясь одними глазами. — Элен, быть может, чуть миловиднее, чем Джоан.
— Миловиднее? — отозвался Саймон, по-прежнему не отрываясь от дела.
— Какая из них тебе больше нравится? — вкрадчиво спросил Алан.
— Не знаю. Никогда не думал об этом.
Саймон мельком взглянул на Алана, и вдруг по его лицу скользнула улыбка.
— Ты допускаешь, что одна из них должна волновать мое сердце?
— А они не волнуют? Ты не чувствуешь ни малейшего сердцебиения в их присутствии?
Саймон натянул новую тетиву, проверяя, хороша ли она.
— Сердцебиения? — переспросил он не сразу. — Какая чепуха! Мое сердце бьется, когда я попадаю стрелой в цель или укладываю соперника на обе лопатки. Или еще когда сокол на охоте нападает на добычу.
Алан вздохнул.
— Ах, Саймон-Саймон, неужели ты такой бессердечный и никогда не влюблялся?
— Говорю тебе, я не знаю, что такое — любовь. Меня это не волнует. Я думаю, все это выдумали чувствительные юнцы.
Алан засмеялся.
— У тебя не язык, а жало, Саймон!
— Если это заставило бы тебя проводить время, как пристало мужчине, а не вздыхать и стонать от любви, было бы совсем неплохо.
— Нет, я не согласен с тобой. Любовь — это все, она дороже всего на свете. Настанет такой день, когда ты поймешь, что я прав.
— Неужели? — съязвил Саймон.
Алан вздохнул.
— Саймон, что у тебя вместо сердца? Не глыбу ли гранита носишь ты в своей груди? Никто для тебя ничего не значит. И я тоже? И милорд? Ты никого из нас не любишь?
Саймон отложил в сторону лук и занялся стрелой.
— Ты похож на хныкающего младенца, Алан, — упрекнул он своего друга. — Чем бы ты хотел быть еще, кроме того, кто ты уже есть?
Алан протестующе простер к Саймону обе руки.
— Это не то, чем бы я хотел быть для тебя! — воскликнул он. — Я отдал тебе мою дружбу, а что взамен дал ты мне? Есть ли у тебя хоть искра дружеских чувств ко мне, Саймон?
Саймон между тем отобрал еще одну стрелу и, почти с нежностью проведя рукой по ее широкому оперению, задумался, глядя на Алана, отчего тот вскочил на ноги, и кровь бросилась ему в голову.
— Для тебя эта стрела дороже, чем я!
— Чепуха, — невозмутимо ответил Саймон. — Как расскажу я тебе о том, что чувствую, когда я сам себя не знаю?
— Мог бы ты сегодня покинуть Монтлис без всяких сожалений? — непременно хотел знать Алан.
— Нет, — сказал Саймон, — но однажды я сделаю это. Я в долгу за то, что нахожусь здесь, потому что за несколько лет научился многому, что необходимо мужчине. И я здесь счастлив, если тебе это угодно знать. Между тобой и мной установилась дружба, а между милордом и мной — согласие. И давай покончим с этой глупой болтовней.
Алан снова сел и обратился к своей арфе. На сей раз струны ее зазвенели резко и нестройно.
— Ты какой-то странный, Саймон, и холодный. Сам удивляюсь, отчего это я так к тебе привязан.
— Оттого, что ты слабохарактерный, — отрезал Саймон, — и оттого, что всякие нежности доставляют тебе удовольствие.
— Может быть, — пожал плечами Алан. — Ты-то во всяком случае не слабохарактерный.
— Нет, — спокойно сказал Саймон. — Я не слабохарактерный и никакой я не странный. Смотри, Алан, если сумеешь, натяни эту тетиву.
Алан вскользь взглянул на лук:
— Знаю, что не сумею.
— Мог бы сначала попробовать. Тебе ведь хотелось бы заслужить одобрение своего отца?
— Отнюдь нет. Я вовсе не собираюсь заслуживать его одобрение. Я не создан для таких утомительных забав. Скорее это ты должен попытаться заслужить его похвалу, потому что ты из тех, кого он любит.
Саймон поставил стрелу на указательный палец и удерживал ее в равновесии.
— Превосходно! Ну и что должен делать милорд со своей любовью? Не так уж много ее в его сердце.
— Ты так думаешь? — живо возразил Алан. — Я знаю, что он очень благоволит к тебе. Скоро, он наверное, посвятит тебя в рыцари.
— Я ничем этого не заслужил.
— Неважно. Он хочет этого, я полагаю. И еще он очень всерьез хочет выдать за тебя одну из моих сестер, если ты сам этого захочешь.
— Я на это не соглашусь. В моей жизни нет места женщине, и в моем сердце тоже.
— Но почему? Что за жизнь будет у тебя? — удивился Алан.
Глаза Саймона зажглись холодным светом и стали жесткими.
— Моя жизнь будет такой, какой я сам захочу ее сделать, — убежденно сказал он.
— И какой же?
— Когда-нибудь я скажу тебе об этом, — ответил Саймон почти весело. Потом собрал свои стрелы и удалился своим характерным тяжелым, но неслышным шагом. Алану в его поступи чудилось что-то звериное.
Фалк и вправду уделял Саймону больше внимания и заботы, чем своему собственному сыну. У Алана не было души льва, и с годами между ним и его отцом возникло отчуждение. Широким, необузданная натура Фалка, его размашистые и грубые манеры, все эти его судебные тяжбы утомляли Алана и вызывали в нем неприязнь, и точно так же утонченный вкус и изнеженность Алана служили мишенью насмешек Фалка и рождали в нем чувство сожаления. Фалк поставил Саймона на место своего сына и куда бы ни направлялся — брал Саймона с собой. Отнюдь не оберегая его от трудов и лишений, Фалк с восхищением наблюдал, как стойко переносит их его сквайр. Вот так постепенно, шаг за шагом росло между ними обоими взаимопонимание и усиливалась их взаимная привязанность, о чем они никогда не заводили речи, однако в этом-то и заключалась суть их взаимного уважения и согласия. Фалк не выносил ни рабской любви и покорности, ни слезливого восхищения своей персоной. Ни то, ни другое не было присуще Саймону. Прямой путь к сердцу Фалка прокладывали сила и бесстрашие. Саймон обладал и тем и другим. Случались между ними и раздоры, и тогда никто из них не уступал другому. Фалк бушевал, словно раненый буйвол, а Саймон стоял на своем, как утес, чего бы это ему ни стоило. В такие минуты отчужденный взгляд Саймона сверкал сдержанным, холодным гневом, непреклонную решимость выражали его плотно сомкнутые губы, а брови сходились и одну прямую линию над ястребиным носом.
