— Моя жизнь будет такой, какой я сам захочу ее сделать, — убежденно сказал он.
— И какой же?
— Когда-нибудь я скажу тебе об этом, — ответил Саймон почти весело. Потом собрал свои стрелы и удалился своим характерным тяжелым, но неслышным шагом. Алану в его поступи чудилось что-то звериное.
Фалк и вправду уделял Саймону больше внимания и заботы, чем своему собственному сыну. У Алана не было души льва, и с годами между ним и его отцом возникло отчуждение. Широким, необузданная натура Фалка, его размашистые и грубые манеры, все эти его судебные тяжбы утомляли Алана и вызывали в нем неприязнь, и точно так же утонченный вкус и изнеженность Алана служили мишенью насмешек Фалка и рождали в нем чувство сожаления. Фалк поставил Саймона на место своего сына и куда бы ни направлялся — брал Саймона с собой. Отнюдь не оберегая его от трудов и лишений, Фалк с восхищением наблюдал, как стойко переносит их его сквайр. Вот так постепенно, шаг за шагом росло между ними обоими взаимопонимание и усиливалась их взаимная привязанность, о чем они никогда не заводили речи, однако в этом-то и заключалась суть их взаимного уважения и согласия. Фалк не выносил ни рабской любви и покорности, ни слезливого восхищения своей персоной. Ни то, ни другое не было присуще Саймону. Прямой путь к сердцу Фалка прокладывали сила и бесстрашие. Саймон обладал и тем и другим. Случались между ними и раздоры, и тогда никто из них не уступал другому. Фалк бушевал, словно раненый буйвол, а Саймон стоял на своем, как утес, чего бы это ему ни стоило. В такие минуты отчужденный взгляд Саймона сверкал сдержанным, холодным гневом, непреклонную решимость выражали его плотно сомкнутые губы, а брови сходились и одну прямую линию над ястребиным носом.
— «Что имею, тем владею»! — громогласно заявил как-то Саймону Фалк, указывая на девиз своего герба.
— Я ничего не имею, однако владею! — отчеканил в ответ Саймон.
Глаза Фалка налились кровью.
— Раны Господни! — взревел он. — Ты мне бросаешь вызов, щенок дворняжки? Кнут по тебе плачет и темница!
— И я еще буду владеть, — ответил Саймон, скрестив руки на своей широкой груди.
— Умереть мне на этом месте, я приручу тебя, дикая кошка! — вскричал Фалк и замахнулся на Саймона сжатым для удара кулаком. Но гнев уже улетучился из его глаз, сменившись широкой ухмылкой, за которой последовал громовый хохот.
— Не имею, но еще буду владеть, — повторял он с наслаждением, — хо-хо! Не имею, но буду… ох-хо-хо!
Не переставая хохотать, Фалк хлопнул Саймона по плечу. Будь на месте Саймона какой-нибудь юнец не столь крепкого сложения, едва ли бы он удержался от такого бурного проявления дружеских чувств. Это было отпущение грехов, если даже не что-то еще более милостивое.
— Ладно, малый. Только делай то, что я тебе велю!
Столь милостивое позволение так же мало тронуло Саймона, как и предшествующая вспышка Фалка. Саймон упрямо тряхнул светлыми волосами:
— Нет, я пойду своей дорогой.
Гневные огоньки вернулись в глаза Фалка.
— И ты осмелишься не повиноваться мне?! — рявкнул он, сжимая своей гигантской ручищей плечо Саймона. — Да я могу переломить тебя, как тростинку!
Саймон спокойно выдержал острый, как клинок, взгляд Фалка.
— Я осмелюсь на все, — сказал он.
Рука Фалка на плече Саймона сжималась сильнее и сильнее, боль ручейками пробегала от плеча через грудную клетку. Саймон заставил себя не вздрагивать от этой боли и не морщиться.
И не отводить глаз под взглядом Фалка. Хватка на плече медленно ослабевала.
— Да, ты осмелишься, — сказал Фалк. — Так бы и переломил тебя о свое колено!
— Ломайте, — ответил Саймон, — но я все-таки буду владеть.
Фалк расхохотался и убрал руку с плеча Саймона.
— Иди, иди своей дорогой, щенок, раз уж твоя горячая голова мешает тебе слушаться меня.
Саймон хмуро взглянул на Фалка:
— Этого я, наверное, не сумею, — сказал он, — Не уверен.
Фалк опять расхохотался. Саймон положительно нравился ему.
Когда Саймону исполнилось семнадцать лет, он и по своей стати, и по способности к здравому размышлению был почти уже взрослым мужчиной. Тверже и определеннее стали черты его лица, еще более суровыми — надбровные дуги над глубоко сидящими сине-зелеными глазами, а губы утратили юношеские очертания вместе с прежней мягкостью. Он редко улыбался и никогда не разражался хохотом, как это было свойственно милорду Фалку. Смех Саймона был недолог и звучал сухо, слегка язвительно и быстро стихал, а улыбался он еще мрачнее, чем хмурил брови, если бывал сердит. Когда же бывал весел, его улыбка становилась лучезарной и по-мальчишески озорной.
Фалк считал его прирожденным солдатом и вожаком. Когда среди многочисленной челяди графа возникали ссоры, никто иной как Саймон умел охладить пыл самых задиристых буянов, в то время как суетливому начальнику стражи или управляющему это не удавалось. Порой стражники, становясь раздражительными и капризными в периоды долгого безделья, затевали между собой скандалы и, подогретые слишком обильными возлияниями хереса, вступали в опасные стычки. Но стоило только Саймону выйти к ним своей неслышной поступью и предстать перед ними, со свойственным ему холодным самообладанием усмиряя поодиночке самых расходившихся бунтарей — а это были не какие-нибудь сопляки, а бывалые солдаты, — и они с виноватым видом стояли перед ним навытяжку и кротко отвечали ми его строгие и четкие вопросы, чего и в помине не было, когда унять их пытался сам начальник стражи. Будучи в сущности почти мальчиком, Саймон умел самых отъявленных выпивох приводить в состояние смирения кающихся грешников. Достаточно было ему лишь раз в упор взглянуть на ослушника — и от неповиновения не оставалось и следа. Саймон очень скоро уразумел это и пускал в ход свое умение обескураживать, едва лишь в этом возникала необходимость. Что-то непреодолимо покоряющее было в его внешнем облике и в самом его появлении перед людьми, неуловимое ощущение власти и превосходства исходило от него, и люди исподволь уступали внушению непобедимой скрытой силы, таившейся в Саймоне. Монтлис угадал и нем истинного Мэлвэллета и, присматриваясь к Саймону, посмеивался про себя. Вскоре он поставил Саймона во главе своей стражи и не без удовольствия наблюдал за его жесткими, а порой и жестокими методами. Фалк старался ни в чем не проявлять своего покровительства собственному сквайру, стремясь выяснить, как тот будет утверждать себя в одиночку, без чьей-либо помощи. Саймон же и не домогался никакого покровительства и без особого труда доказывал, что по праву является сильнейшим. Когда он вмешивался в возникавшие ссоры, то вначале столкнулся с дерзкой наглостью и угрозами, переходившими в кулачный бой. Это продолжалось очень недолго. Подчиненные быстро уяснили себе, что их дерзость вызывает в Саймоне устрашающую ярость. Но всего убедительнее были сломанные ребра и вывихнутые челюсти у тех, кто осмеливался первым поднять на него руку. Вот почему очень скоро смутьяны сочли за лучшее отказаться от подобных забав.
