Аким, запрокинув голову, пил, стараясь скорее прожевать и проглотить жесткую еду. Вдруг перед столом, за которым сидели русские моряки, появилась странная фигура, в съехавшем набок парике, в расстегнутом камзоле и жилете и с задранными до локтей рукавами верхней одежды, так что за пышными кружевными манжетами видна была старая, разлезшаяся на локте рубаха.
— Оге! — закричал немец. — Охотники, сюда! Я вижу крупную дичь! Московиты, азиатские свиньи, дикари…
Аким грохнул на стол кружку, с усилием проглотил застрявший во рту комок еды. Лицо его пошло багровыми пятнами.
— Близарушка! — сказал он просительно. — Елизарушка, не стерпеть мне! Дозволь… Я его один только разок…
Сильная рука Елизара придавила Акима к стулу.
— Сиди, Аким. За поносную брань разочтемся в другой раз, а сейчас нам драка не с руки. Мы при службе…
Между тем пьяного немца окружили спустившиеся с антресолей собутыльники.
— Вон отсюда этих солдат! Дворяне не желают дышать одним воздухом с русскими мужиками! С азиатами! — выкрикивали они, грозя кулаками,
Аким ловко вывернулся, так что рука Елизара шлепнулась на стол, вскочил, повернулся к обидчикам. Кровь в нем взыграла.
— Это мы «швайнэ»?! — сдавленным голосом спросил он. — Это мы азиаты? А кто на нас лается? Немецкие кабаны, вонючие пивные бочки, колбасники! А ну, брысь отсюда!
Он схватился за эфес шпаги, потянул клинок из ножен. Немцы шарахнулись и тотчас тоже выхватили шпаги.
Елизар обхватил друга сзади, придавил, оттянул назад*
— Сказано — нельзя, и не ершись! Им-то что? Они гуляют! А по нашему воинскому артикулу офицерские дуэли запрещены, виновных — в железо да на каторгу; а за убийство и повесить могут.
Аким пыхтел, пытаясь высвободиться. Елизар мигнул Тимофею, Акимову денщику: подсоби, мол. И как только Тимофей перехватил упирающегося барина, Елизар схватил стул, примерился и ловко запустил им в самый центр группы. Тяжелый, грубо сработанный стул мог основательно зашибить, и немцы инстинктивно сделали то, на что толкнуло их чувство самосохранения — выставили навстречу шпаги. Несколько клинков воткнулись в сиденье, у одной шпаги со звоном отломился конец.
— Господа! — спокойно сказал Елизар. — Странный обычай в здешних краях встречать гостей! Мы проезжие люди, мы офицеры, следующие по государевой надобности.
Наступило замешательство. Немцы немного отрезвели, смущенно переминались. Наиболее благоразумные потихоньку оттесняли задир.
Вдруг между обеими группами появился высокий иностранец в темном кафтане и пышном парике цвета воронова крыла, тот самый, что обедал за соседним столом. Он протянул вперед руку, как бы требуя прекратить ссору.
— О! Фуй, шанде! [2] — произнес он укоризненно. — Фи! Так поступают мужланы, простолюдины! Дворянам следует всегда помнить: шпага — младшая сестра рыцарского меча. Ее нельзя обнажать в кабаках. А вы играете вашими шпагами и рапирами как тросточками. Прошу разойтись, господа!
Неизвестно почему, но этот вельможный, уверенный голос и произнесенные слова подействовали на забияк как приказ. Немцы, толкаясь, торопясь, выдергивали клинки из сиденья стула, поспешно заталкивали шпаги в ножны и один за другим спешили к выходу. Выбежавший из кухни перепуганный трактирщик с низкими поклонами провожал их.
Иностранец церемонно поклонился Елизару.
— Вы обладаете завидным хладнокровием, — произнес он с усмешкой. Это можно было понять как комплимент и как замаскированную издевку: по понятиям дуэлянтов тех дней, сражаясь на шпагах, кидаться стулом неприлично.
Елизар вспыхнул, но сдержался. Он взглянул прямо в лицо иностранцу и спокойно ответил:
— Нам сносить незаслуженные обиды и этакую неучтивость столь же непривычно, как и вам. Были б мы вольные люди, а не на службе, сумели б постоять за себя. Но честь россиянина не в том, чтоб напрасно петушиную спесь показывать, а в том, чтоб честно и с пользой служить отечеству.
Обещанная советником карета вскоре прибыла. Это была ветхая семейная берлина, вероятно долго служившая какому-нибудь помещику и вмещавшая в себя все его многочисленное семейство. Кроме мест внутри кареты, сзади имелись еще запятки для слуг. Карету волокли четыре лошади: две очень рослые, но тощие водовозные клячи и две разномастные низенькие крестьянские лошаденки, видимо принадлежавшие пекарю.
— Мне приказано отвезти господ в город Эйдер, — важно объявил с козел кучер.
— Почему в Эйдер? — закричали голштинцы.
— Почему в Эйдер? — подхватил датчанин. — Мне надо в Гузум, там стоит наша армия.
— Карета поедет в Эйдер и больше никуда, — властно перебил спорящих все тот же высокий незнакомец в черном кафтане и пышном парике. — В Эйдер следуют трое пассажиров: я и вот эти двое молодых людей, — он указал на Елизара и Акима. — С ними еще двое слуг. Моего слугу я оставляю здесь с багажом. А вы как желаете, господа? Можете присоединиться к нам и просить у князя Меншикова уже в Эйдере лошадей для дальнейшего следования.
Датчанин и оба голштинца отошли в сторону, посовещались, затем объявили, что согласны. Лучше добраться до русских, чем сидеть здесь и проедать подорожные деньги.
— Позвольте узнать, — решительно спросил Елизар незнакомца в черном, — с кем мы имеем честь?
— И позвольте представиться, — добавил Аким, — офицеры российского флота, фон Яблоков и фон Овчина-Шубников.
Глаза Елизара лукаво блеснули. Ишь какой Акимка резвец! Сразу перенял манеру немцев каждому дворянину вешать к фамилии «фон».
Черный церемонно поклонился, снял маленькую, сплюснутую с боков шляпу, выставил вперед правую ногу, помахал шляпой, словно подметая пыль перед собой. Полы его длинного кафтана оттопырились в стороны, шпага просунулась сзади в разрез, поднялась торчком, как хвост.
— Граф Штерн фон Штернфельд, дипломат. Его цезарское величество, мой повелитель, и ваш император и царь Петр Первый питают друг к другу сердечную симпатию, и я спешу выполнить возложенную на меня миссию.
Пришлось и фенрихам тоже снять шляпы и поклониться согласно европейскому политесу, то есть учтивости. Захотели представиться и датчанин с голштинцами. Эти были в невысоких чинах: датчанин капитан, а голштинцы подлейтенанты.
Графу предложили первому занять место в карете. Он, не торопясь, поставил ногу на подножку, ловким движением поднял кончиком шпаги край плаща, который набросил ему на плечи слуга, и легко впорхнул в карету, точно в светскую гостиную. За ним полез капитан и оба голштинца; последними поднялись русские фенрихи. Матрозы вскарабкались на запятки, примостили в ногах сундучки и свертки. Кучер щелкнул длинным бичом, мальчишка почтальон протрубил в почтовый рожок, и скрипучий экипаж тронулся.
