монеты столбиками по десять. Всего в кладе оказалось три тысячи триста десять монет. Ещё раз пересчитав столбики, я хотел их ссыпать обратно, но Царь остановил меня.
— В том сундуке возьми бумагу вощёную и заверни так же, как и прочие лежат.
Я приоткрыл сундук и ахнул. Вот где настоящее золото и бриллианты! — подумал я.
В сундуке, разделённом на небольшие отделения, лежали «конфетные батончики», замотанные в вощёную бумагу. Рядом лежали обрамлённые в золото и серебро самоцветные каменья и «просто» золотые украшения.
— Ух, ты! — не выдержал я, и моя рука самопроизвольно потянулась к груде колец.
— Ха! — усмехнулся царь. — А я уж, грешным делом, подумал, что не интересуют тебя блага земные. Ан, нет, живой ты, Федюня, человече. Не юродивый.
— Извини, государь. По глазам больно ударило солнечное мерцание каменьев.
— Ха-ха! И какое сильнее всего?
— Вот это, государь, — показал я на маленький, как раз на мой указательный палец, перстенёк.
Царь покрутил из стороны в сторону головой и странно скривил лицо.
— Вот, ведь! Бывает же!
Он подумал, почесав бороду.
— Ладно, бери! Хотел сыну подарить, как подрастёт. Но, нет! Другой ему подарю! Может хоть у него судьба иная случиться! Бери!
Я не стал «ломаться», а цапнул золотой перстенёк с рубином и насадил его на палец. Бли-и-ин, как классно он засверкал в солнечных лучах!
— Ты про бумагу-то не забыл? — просил, усмехаясь государь. — Оберни корабельники-то. И сложи в сундук.
Я быстро освоил мастерство скрутки «батончиков» и переложил их в царские закрома.
— Котелок себе возьми, пригодиться.
— Можно я снова Семёна возьму? Хочу перенести свои вещи в «лабораторию».
— Как ты сказал? — удивился Иван Васильевич.
— Лаборатория. Ты ведь сам так называл. И ещё про какое-то стекло говорил…
— Вот ты слухач какой! И что ты про стекло слышал?
— Ничего, государь. Только, то, что привезли.
— Да-а-а, Федюня, — покрутил царь головой. — От тебя не спрятаться, не скрыться…
— Листья жёлтые, скажите, что вам сниться, — продолжил мысленно я и спросил. — Что за стекло? Там нет стекла.
— Стекла там нет. Оно у воеводы Данилы Романовича во дворе, в ящиках и соломе. Шары стекольные для бомб. Мастер, что тут был отравлен, придумал, а мы понаделали, привезли. Теперь вот в Москву надо везти к пороховщикам.
Я почесал голову.
— Мне бы серу, уголь и огнепроводный шнур… Я бы намешал порох и сделал бомбы.
— Да ну тебя, Федюня, — махнул на меня рукой царь. — Ты уже совсем себя возомнил!
Царь смотрел на меня скептически.
— Ты порох-то в глаза видел?
Я утвердительно кивнул головой.
— А делал?
Отрицательное вращение.
— Ну, вот! А собираешься! Знаешь сколько порохов разных? На пищали один, но пушки другой, на бомбы — третий. И на разные пушки — тоже разный.
Я пожал плечами.
— Как хочешь, государь. Но я знаю, как делать порох для бомб.
Царь долгое время разглядывал меня, как странную зверушку.
— Опять скажешь, грек показал?
— Не скажу. Ямчуг, сера, уголь.
— А пропорции?
— Воевода же знает, как мешать зелье для ружей и пушек?
— Ну, знает, — неохотно согласился царь.
— Ну, так вот. Пусть скажет. Просто в смесь для пушек надо добавить ямчуга.
Я пожал плечами.
— Найду пропорцию. Там подвал глубокий с каморами. В нём и буду пробовать взрывать. В кружках намешаю пороха и подожгу. Делов-то…
— Делов-то, — передразнил царь. — А как взорвёшься и завалит тебя?
— Одну камору укреплю…
— Нет. Не гоже так. Бомбы собирать — собирай, а испытывать будешь у реки за Слободой. Там обрыв. Вот с него и кидай бомбы. А то ещё взорвёшь нас всех. Тут храмы и терема возводят, а ты землю трясти начнёшь. Порушишь всё.
— Твоё слово, правое, государь. — склонил голову я. — Серу и уголь дашь?
Иван Васильевич развел руками.
— Бомб надо не десять и не сто… Хотя бы тысячу. Управишься ли?
— Помощников ежели дашь, тогда управлюсь!
Царь сокрушённо махнул рукой.
— Дам и серу, и помощников! Что с тобой сделаешь? У воеводы спросишь.
— Тогда я пошёл?
— Ступай уже!
И я ушёл. Взял в помощники рынду Семёна Яковлева и перенёс с его помощью мои пожитки, сыры и котлы с котелками. Три раза ходили. Бронзовый котелок вызвал у Семёна особое любопытство.
— Что ты в нём носишь туда-сюда?
— Сыр, — посмеялся я, открывая крышку.
— Ага, сыр! А сюда, что несли тяжёлое, словно свинец или золото.
— Ладно… Открою секрет, а то помрёшь ещё в муках. Серебро в нём было жидкое. Знаешь такое?
— Это которым золотят купола?
— И это тоже.
— Знаю, как не знать. И тута видел. Врата вон золотили по зиме…
— Ну, вот и весь секрет.
Пока управились с переносом вещей, позвали обедать. И все, кто не стоял на посту, направились в трапезную. Я там питался редко. Каждый, даже воевода, приходил со своей ложкой и миской.
Сначала выносили жареное: печень, мясо, рыбу, птицу и каши. Всего было много, а потому едоки не жадничали. После этого желающие могли похлебать щи, да мясные бульоны. Их приносили не сразу, чтобы оставались горячими. Я, если приходил питаться в общую столовую, то любил пробовать всего понемножку и так наедался, что еле доползал до постели. Но так было за прошедшую неделю всего два раза.
Когда я пришёл столоваться в первый раз, то предъявил выписку из разрядного приказа, за кем мне сидеть. Оказалось, что по ровней мне был только воевода Данила Романович. Я не понимаю, как это получилось, но знать, глянув на бумагу, даже ничего против не сказала, а просто передвинулись в сторону, освободив мне место возле воеводы. Сесть ниже ровни для меня было незазорно по малолетству, и я спорить не стал. О сем факте было вписано в дворовую столовую книгу: «… отрок боярин Фёдор Никитич…», и так далее.
Сегодня я не излишествовал, так как меня что-то сильно смущало. Какие-то мысли и видения, связанные с колодцем. Что именно, я вспомнить не мог, а потому мучался отсутствием аппетита.
Решив, что запланированное на сегодня я исполнил, я решил понежиться на перине. Уставшее и перенапрягшееся тело требовало к себе уважения. Поворочавшись и устроив тело с наибольшим комфортом, я быстро уснул, но отдохнуть не получилось. Меня замучили кошмары. Я ворочался в перине и потому взмок, как в парилке.
Проснувшись под вечерний благовест уставшим и раздражённым, я кое как оделся, доплёлся до храма и, встав рядом с воеводой, кое как выдержал службу. Храм был красив, но он меня уже не восхищал. Всматриваясь в отблески свечей на золотых окладах, мне вспомнились блики на золоте, и вдруг я «увидел»
