в котором не мог себе признаться. — Звезды — это темная сторона неба, это силы, которые властвуют во тьме. Да, они тоже были созданы Богом, но их взаимодействие между собой может оказывать влияние на людские судьбы. Влияние, которое бывает то сильнее, то слабее. Когда пересечение их сфер создает силу, благоприятную для нас, мы можем нанести удар и оказать сопротивление Промыслу. Я говорил тебе, что такой день и час должен вскоре наступить. Мы должны быть готовы.
— И ты уверен, что нужен именно Ричард?
Магистр странно посмотрел на императора, потом вздохнул:
— Еще два года назад у меня были в этом сомнения. Но тот, кого звезды могли бы выбрать вместо Львиного Сердца, умер по-другому. Старец Горы поспешил. Хотя не поспеши он, перевес сил на земле мог измениться еще хуже, чем из-за подвигов Ричарда. Мусульмане стали бы во много раз слабее христиан, а это — худший расклад. Если б наоборот — еще куда ни шло. Приверженцы Магомета опасны нам лишь тем, что их сложно направить в нужную сторону и очень трудно придержать, когда они прут не совсем туда, куда нам надо. Но с этим можно мириться — в любом случае у нас пока нет другой достаточно мощной силы, противопоставленной христианам. Так что Старцу не стали мешать, и он остановил героя на полдороге.
— Ты говоришь о…? — голос Генриха прозвучал хрипло, и Парсифаль вновь засмеялся своим высоким, холодным смехом:
— Да, да, да, мой бедный сомневающийся брат! Я говорю о твоем отце, императоре Фридрихе Барбароссе. И не убеждай меня, а главное — не пытайся убедить себя, что ты не был рад его смерти! Ты хотел стать императором. Ты мечтал об этом. Ты проклинал железное здоровье старика и его могучую волю. Другое дело, что, получив желанную власть, ты ею ничуть не утешился! Казалось: вот венец украсит твою голову — и величие снизойдет на тебя, как манна на евреев [46]. Но всё вышло наоборот. Венец лишь подчеркивает разницу: кто велик, а кто мал, теперь только виднее.
— Это тебе, что ли, виднее? — почти грубо спросил император, жалея, что с ним сейчас нет ни меча, ни даже просто увесистой палки. А много ли надо тощему тщедушному магистру? Хороший удар — и утром туша колдуна будет плавать во рву!
Желание обожгло и пропало. Генрих отлично понимал, что все равно ни за что не сделал бы этого.
— Увы, не только мне! — печально проговорил Парсифаль. — Мне-то — это еще полбеды. А то ведь все видят. Вот поэтому тебе и нужны тайные знания, нужна наша Власть! Она делает высоким того, кто без нее никогда бы не возвысился. Много ли чести быть великим, отважным, умным, красивым? Ведь это все — не твои заслуги! Это дает Бог. И заметь — дает, требуя за это платить! Мы же достигаем величия сами! Сами делаем себя такими, какими хотим быть, и за это мы никому ничего не должны…
— А Князю? — устало спросил Генрих.
— Так ведь он и сам желает, чтобы тайная Власть делала сильнее тех, кто с ним заодно. Чем сильнее мы — тем сильней и он. И потому…
Магистр вдруг резко оборвал речь и вслушался. Странный шорох послышался ему с другой стороны рва, среди невысоких кустов.
Кусты раздвинулись. Две белые, как клочья облаков, козочки подбежали к краю рва и стали тянуться к воде бархатистыми губами. Их скудно освещала половинка луны, как раз в это время показавшаяся на небе.
Вслед за козами появилась девушка-крестьянка, одетая, как большинство местных селян, в белую домотканую рубашку и широкую юбку чуть ниже колен. Помахивая длинным прутом, она стала отгонять коз от воды: должно быть, боялась, что они не удержатся на крутом скате. Козочки легко от нее удирали, тем более что пастушка немного прихрамывала — возможно, в темноте наступила босой ногой на колючку.
— Как ее сюда занесло? — недовольно произнес Генрих. — Что за наглость — пасти скотину под самыми стенами замка?
— Они, должно быть, убежали, — пожал плечами Парсифаль. — Не то девчонка давно пригнала бы их домой. Ведь уже ночь. Эй, девушка! Эй!
Но она даже не повернула головы, продолжая отталкивать упрямых созданий от опасного края рва. Можно было подумать, что она не слышит окрика.
Так оно и оказалось. К берегу, появившись из темноты, подступил мужчина в обычном для пастухов овчинном плаще, серых холщовых штанах и шляпе, похожей на дождевой гриб. Лица его в полутьме было не рассмотреть, но судя по движениям, он был еще далеко не старик, хотя и шел, опираясь на суковатую палку. Он сердито ухватил девушку за локоть и, мотая головой, указал в сторону невидимой в темноте дороги. Затем, тихо бранясь, двумя крепкими пинками отогнал от воды коз, сразу вприпрыжку ринувшихся прочь.
После этого крестьянин глянул на противоположный берег — должно быть, до него долетел окрик Парсифаля. Трудно сказать, что сумел он рассмотреть, однако махнул рукой людям на той стороне рва и крикнул:
— Зря вы звали ее, стражники! Лоттхен глухая. Ори хоть в ухо — ничего не услышит.
И он исчез в темноте, откуда некоторое время доносилось только удаляющееся блеяние коз.
— И все же, — негромко заметил Генрих, — ты был прав, решив говорить по-французски. Человек с хорошим слухом на таком расстоянии мог бы услышать наш разговор.
Парсифаль не ответил. Он, казалось, продолжал напряженно вслушиваться, хотя теперь стало совершенно тихо, только цикады возобновили свою песню.
— Голос… — наконец глухо, почти с досадой прошептал магистр. — Не знаю почему, но у меня такое ощущение, будто я уже слышал голос этого человека… Но, возможно, я ошибаюсь.
Глава 8
Нужно спешить!
— Я не решился подойти к самому рву —
