Ознакомительная версия.
— Разве что Артур предоставит Кердика самому себе, — возразил я, ни на миг не воспринимая ее слова всерьез.
— И такое возможно, — согласилась Гвиневера, — но тогда Инис Видрин окажется в руках саксов, и не хотелось бы мне находиться здесь, когда это произойдет. Если Артур не пожелает вернуть мне свободу, так упроси его запереть меня в Глевуме.
Я замялся. Я не видел, с какой бы стати не передать ее просьбу Артуру, но мне хотелось убедиться наверняка, что Гвиневера вполне искренна.
— Если Кердик и впрямь придет сюда, госпожа, — осмелился предположить я, — так он, верно, приведет с собою твоих друзей.
Гвиневера одарила меня смертоубийственным взглядом. Выдержала зловещую паузу.
— У меня нет друзей в Ллогрии, — холодно отрезала она наконец.
Я немного поколебался, но затем решил ковать железо, пока горячо.
— Я виделся с Кердиком — с тех пор и двух месяцев не прошло, — и в свите его был Ланселот.
Прежде я никогда не упоминал при ней имени Ланселота. Гвиневера отшатнулась, словно от удара.
— Что ты такое говоришь, Дерфель? — мягко переспросила она.
— Я говорю, госпожа, что весной Ланселот будет здесь. И думается, госпожа, что Кердик поставит его править этой землей.
Гвиневера закрыла глаза, и в первые несколько мгновений я не был уверен, смеется она или плачет. Потом понял: это она от хохота вздрагивает.
— Экий ты дурак, — промолвила она, отсмеявшись. — Ты никак пытаешься помочь мне! По-твоему, я люблю Ланселота?
— Ты хотела, чтобы он стал королем, — напомнил я.
— А любовь-то тут при чем? — издевательски осведомилась она. — Я хотела, чтобы он стал королем, потому что он слаб, а женщина может править в этом мире только через бесхарактерного слабака, и не иначе. Вот Артур ни разу не был слаб — в отличие от Ланселота. — Гвиневера вдохнула поглубже. — Возможно, с приходом саксов Ланселот и впрямь станет здешним правителем, но кто бы ни стоял ныне за Ланселотом, это буду не я и вообще никакая не женщина, это будет Кердик, а я слыхала, в слабости Кердик не замечен. — Она выпрямилась, подошла ко мне, выхватила послание у меня из рук. Развернула, перечла в последний раз и швырнула свиток в огонь. Пергамент почернел, сморщился и наконец вспыхнул пламенем.
— Ступай, — проговорила она, глядя в пламя, — и скажи Артуру, что я расплакалась над его письмом. Он ведь это хочет услышать — ну так и скажи ему. Скажи ему, я плакала.
Я ушел. Следующие несколько дней принесли с собою оттепель, снег растаял, вновь полили дожди, и голые черные деревья стряхивали капли на землю, гниющую в сыром мареве. Близилось солнцестояние, хотя солнце так и не проглянуло. Мир умирал в темном, промозглом отчаянии. Я ждал возвращения Артура, да только он меня так и не позвал. Он отвез молодую жену в Дурноварию и отпраздновал солнцеворот там. Если его и занимало, что думает Гвиневера о его новом браке, меня он не спросил.
В Дун Карике мы встретили зимнее солнцестояние богатым пиршеством — и каждый полагал про себя, что празднует в последний раз. Мы принесли свои дары солнцу середины зимы, зная: когда светило взойдет снова, не жизнь принесет оно земле, но смерть. Принесет саксонские копья, и секиры, и мечи. Мы молились, и пировали, и страшились, что обречены. А дождь все лил да лил.
Часть вторая МИНИДА БАДДОН
— Кто она? — допытывалась Игрейна, едва дочитав первый из пергаментов в свежей стопке. За последние месяцы королева немножко выучила саксонский язык и очень собою гордится, хотя на самом-то деле варварское то наречие и грубое, не в пример бриттскому.
— В смысле — кто? — эхом откликнулся я.
— Кто та женщина, что довела Британию до гибели? Нимуэ, да?
— Если ты дашь мне время дописать повесть, милая госпожа, все выяснится в свой черед.
— Вот так я и знала, что ответа не дождусь. Сама не понимаю, зачем спросила. — Игрейна устроилась на широком подоконнике, положив одну ладонь на округлившийся живот и наклонив голову, словно к чему-то прислушивалась. Спустя какое-то время лицо ее просияло озорной радостью. — Ребеночек толкается, — сообщила она, — хочешь пощупать?
Я передернулся.
— Нет.
— Почему нет?
— Младенцы никогда меня не занимали.
Королева состроила гримаску.
— Моего ты полюбишь, Дерфель.
— Да ну?
— Он будет таким красавчиком!
— Откуда ты знаешь, что это мальчик? — полюбопытствовал я.
— Да потому, что девочки так не пихаются, вот почему. Гляди-ка! — Моя королева расправила синее платье на животе, натянула ткань потуже — и рассмеялась, видя, как задрожал и задергался гладкий купол. — Расскажи мне про Арганте, — попросила она, выпуская край платья.
— Миниатюрная, темноволосая, хрупкая, хорошенькая. Игрейна наморщила нос: дескать, тоже мне, описание!
— Умная?
Я призадумался.
— Скорее хитрая; так что да, можно сказать, что и ума ей природа сколько-то отпустила. Только ум этот не подкреплялся ученостью.
Моя королева презрительно дернула плечом.
— А ученость так важна?
— Думается, да. Я вот всегда жалел, что так и не выучил латынь.
— Почему? — заинтересовалась Игрейна.
— Да потому, что на языке этом записано столько познаний человеческих, госпожа, а польза учености, помимо всего прочего, еще и в том, что она открывает нам доступ к опыту, и страхам, и мечтам, и свершениям других людей. Если у тебя неприятности, очень полезно обнаружить, что кто-то уже переживал нечто подобное. Начинаешь лучше понимать, что происходит.
— Например? — не отступалась Игрейна. Я пожал плечами.
— Помнится, однажды Гвиневера сказала мне кое-что — на латыни, так что фразы я не понял, но она перевела, и слова эти в точности объяснили мне, в чем дело с Артуром. Я их по сей день не забыл.
— Ну же? Чего ты замолчал?
– «Odi etamo , — медленно выговорил я на незнакомом наречии, — excrucior» .[2]
— И что это значит?
— «Ненавижу и люблю; больно». Это один поэт написал; я забыл кто, но Гвиневера читала все стихотворение, от начала до конца; однажды мы разговорились с нею об Артуре, и она процитировала эту строчку. Гвиневера, видишь ли, знала Артура как свои пять пальцев.
— А Арганте — она Артура понимала?
— О, нет.
— А читать умела?
— Не поручусь. Не помню. Скорее всего, нет.
— А какая она была? Опиши!
— Кожа совсем бледная, — вспоминал я, — потому что на солнце она старалась не выходить. Вот ночь Арганте любила. Волосы — иссиня-черные и блестящие, что вороново крыло.
Ознакомительная версия.
