– Да как же я мог это сделать? – отвечал Фридель, смеясь. – Ведь действительно эхо отвечало мне, как будто твои губы, на призыв, посланный тебе через торговую площадь. Я мог только посмеяться на замечания Шмидта вместе с Ридигером.
– Ничто бы не доставило мне, за исключением возвращения на нашу гору, такого удовольствия, как заставить этого Ридигера глотать пыль на турнире, – сказал Эббо.
Но так как Ридигер был четырьмя годами старше Эббо, то это единоборство всегда имело противоположные результаты. Тут только молодые бароны уразумели, что умение владеть оружием не было прирожденным дарованием, и что если они желали иметь успех в серьезных встречах, им необходимо было упражняться на арене, иначе они могли получить уроки еще суровее, чем на бале.
Лук был единственное оружие, которым оба брата владели в совершенстве; но так как стрельбище было одно из любимых упражнений горожан, то подобного рода искусство было не так исключительно, как оно прежде показалось Эббо. Пищаль была для баронов нововведением, и они презирали ее, как оружие горожан, несмотря на уверения сира Казимира, говорившего им, что огнестрельные оружия служили предметом изучения и любопытства для короля римлян.
Одно уже имя этого высокого лица не нравилось молодому барону Адлерштейнскому, как потому, что король римлян был для Вильдшлосса образцом рыцарских совершенств, так еще более потому, что имя это напоминало Эббо о подчинении, которое от него требовалось. Когда сир Казимир заговорил с ним о необходимости принять присягу, молодой барон сухо отвечал:
– Этот вопрос, мессир, требует еще обсуждения.
– Настоящий вопрос, милый крестничек, в том, желаете ли вы видеть ваш замок разрушенным, или нет? – сказал Вильдшлосс шутливым тоном, заставившим Эббо нахмурить брови.
– Этого еще никогда не случалось с Адлерштейном! – гордо сказал Эббо. – Да… потому что со времени Гогенштауфенов в империи не было ни справедливости, ни единства. Но времена переменились, молодой человек, и в течение десяти лет до сорока таких замков, как ваш, разрушены Швабской ногой или раздавлены, как ореховые скорлупки.
– Скорлупа Адлерштейна показалась, однако, им слишком крепкой. Они никогда не осмеливались нападать на наш замок.
– А знаете ли отчего, мой юный барон? Оттого, что я представил императору и графу Вюртембергскому, что было бы мало славы и выгоды от нападения на скалу, обитаемую только женщинами и детьми, и что я, имеющий честь быть вашим наследником, предпочитаю видеть замок в целости и под покровительством империи до тех пор, пока мир не будет нарушен. Кроме того, я прибавил (позвольте мне вас об этом уведомить), что когда вы достигнете совершеннолетия, то исполните намерение, в виду которого ваш отец и дед выехали в последний раз из замка.
– Так стало, мы были покровительствуемы империей во все это время? – сказал Фридель, между тем как Эббо молчал надувшись.
– Совершенно справедливо. И если бы вы честно и по своей воле не освободили генуэзского купца, Адлерштейну привелось бы провести тяжелый денек.
– Да, но только в таком случае, если бы Адлерштейн был взят! – сказал Эббо с торжествующим видом.
– Бабушка ваша полагала, что это вещь невозможная, – отвечал сэр Казимир своим ироническим тоном. – Действительно, осада Адлерштейна была бы не легкая; но лига насчитывает у себя 1500 лошадей и 5000 воинов, и, при содействии Шлангенвальда, вас непременно вынудили бы сдаться от голода.
Эббо был бы и после этих слов не прочь померяться с лигой, но Фридель спросил, к чему будет их обязывать присяга на подданство?
– Только к тому, чтобы помогать императору вашим мечом, вашими советами, как на поле битвы, так и на сейме. Этим способом вы приобретете славу и почести такие, каких никогда не получите, перенося неправедно всякую добычу в ваше орлиное гнездо.
– Можно сохранить свою независимость, не прибегая к грабежу, – холодно сказал Эббо.
– Как бы не так, молодой человек! Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы волк мог жить, не ходя на добычу? А если бы он и попробовал пожить без этого, поверили ли бы ему?
– Во всяком случае, – сказал Фридель, – разве настоящее положение дел не должно существовать до нашего совершеннолетия? Я полагаю, Швабская лига ничего не предпримет против несовершеннолетних, если только мы не нарушим мира?
– Может быть; и я сделаю все от меня зависящее, чтобы дать молодому барону время освободиться от идей, внушенных ему бабушкой. Если Шлангенвальд не вмешается в дело, вашему брату представится еще пять лет на решение вопроса: может ли Адлерштейн бороться с целой Германией?
– Барон Казимир Адлерштейн-Вильдшлосский! – торжественно сказал Эббо. – Угрозы на меня не действуют. Если я подчинюсь, то только тогда, когда убежусь в справедливости такой меры; в противном же случае, мы с братом предпочтем схоронить себя под развалинами нашего замка, как его последние свободные властители!
– О! – сказал задорный сэр Казимир. – Ведь такие похороны очень страшны, когда пробьет решительный час! К счастью, мы далеки еще от этого.
Эббо говорил Фриделю, что в течение этих пяти лет много еще перемен может случиться: империя может разрушиться, или возникнет крестовый поход против неверных, может быть война в Италии; одним словом – может представиться какой-нибудь случай доказать сейму, какую помощь в состоянии ему принести содействие свободного барона, если он и не подчинился ради удовлетворения ненасытного властолюбия Австрийской династии. Если бы только была возможность отделаться от Вильдшлосса! Но, напротив, тот делался с каждым днем дружелюбнее, принимая почти отеческий тон. Впрочем, что же тут удивительного, говорил сам себе Эббо, – мать и дядя принимают барона с таким удовольствием, так благодарят его за дерзкое вмешательство, и сам Фридель соглашается с ним и считает его советы такими разумными.
Сэр Казимир просил позволения привести свою дочь, Теклу, из монастыря, и представить ее баронессе Адлерштейнской. Текла была прелестная пятилетняя девочка, с золотистыми волосами, с маленьким крестом на шее. Она ничего не видала вне стен своего монастыря. Когда отец взял девочку от послушницы и на руках принес ее в галерею, где сидели мейстер Годфрид в пунсовой куртке, с большой цепью и медалью, фрау Иоганна в темно-зеленом платье с фиолетовыми полосками, баронесса Христина в черном вышитом серебром, и оба молодые барона, одетые в свои блестящие кольчуги, потому что отправлялись на турнир, – девочка со страхом отвернулась, начала бороться со своим отцом, которого едва знала, и с громким криком звала сестру Гретель, оставшуюся внизу лестницы; та, услыхав ее крик, тотчас прибежала.
