Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.
Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.
Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.
Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.
За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.
Корнелии не было видно.
Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:
— Ты куда идешь?
Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.
Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.
В эту минуту я поняла, что сейчас случится — с ней, с ним и со мной.
Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.
Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.
Подо мной подломились ноги. Мария Тинс увидела меня, но ничего не сказала. Она в растерянности смотрела наверх. Потом скрип лестницы прекратился, и мы услышали, как тяжелые шаги Катарины приближаются к двери в мастерскую. Мария Тинс побежала вверх по лестнице. Я же осталась стоять на коленях, не имея сил подняться. Таннеке стояла в дверях, загораживая свет. Она смотрела на меня без всякого выражения, скрестив руки на груди.
И тут сверху раздался вопль ярости. Затем я услышала громкие голоса, которые вскоре понизились. Корнелия спустилась по лестнице.
— Мама хочет, чтобы папа вернулся домой, — объявила она Таннеке.
Таннеке, попятившись, вышла на улицу и повернулась к скамейке.
— Мартхе, сходи за отцом. Он пошел в Гильдию, — приказала она. — Скажи, чтобы шел поскорей. Его требует жена.
Корнелия оглянулась. Увидев меня, она с торжеством улыбнулась. Я встала с колен и побрела обратно во двор. Мне ничего не оставалось, как развесить белье и ждать.
Когда он пришел, у меня мелькнула надежда, что он найдет меня во дворе среди развешанных простынь. Но он не пришел. Я слышала, как он поднимался по лестнице — и больше ничего.
Я прислонилась к теплой кирпичной стене и подняла глаза к небу. День был солнечный, на небе совсем не было облаков, и оно, словно в издевку, ярко синело.
Это был день, когда дети с криками бегают по улицам, когда молодые пары выходят через городские ворота и гуляют вдоль каналов и мимо мельниц, когда старухи сидят на солнышке, закрыв глаза. Мой отец тоже, наверное, сидит на скамейке возле нашего дома, повернув лицо туда, откуда льется теплый солнечный свет. Ночью вдруг может ударить мороз, но сегодня было по-весеннему тепло.
За мной прислали Корнелию. Когда она вынырнула из-под простынь и злорадно посмотрела на меня, мне захотелось дать ей пощечину, как в тот первый день. Но я этого не сделала. Я просто сидела, ссутулившись и уронив руки на колени, и смотрела на ее торжествующее лицо. Под лучами солнца в ее рыжих волосах вспыхивали золотые икры — наследие ее матери.
— Тебя зовут наверх, — сухо сказала она. — Им нужно с тобой поговорить.
Я наклонилась и смахнула с башмака пылинку. Потом встала, оправила юбку, разгладила фартук, натянула поглубже капор и проверила, не выбились ли из-под него волосы. Потом облизала губы, плотно их сжала, набрала в грудь воздуху и последовала за Корнелией.
Мне сразу стало ясно, что Катарина недавно плакала — у нее покраснел нос и припухли глаза. Она сидела на стуле, который хозяин обычно приставлял к мольберту. Сейчас он стоял у комода, в котором хранил краски и нож для палитры. Когда я вошла, она с усилием поднялась и выпрямилась во весь рост — огромная и толстая. Она сверлила меня гневным взглядом, но ничего не говорила. Потом прижала руки к животу и вздрогнула.
Мария Тинс стояла рядом с мольбертом со строгим и одновременно раздраженным видом — словно у нее были гораздо более важные дела, чем разбирать склоки между мужем и женой.
Он стоял рядом с Катариной. Его лицо ничего не выражало, руки были опущены, глаза прикованы к портрету. Он словно ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил — Катарина, Мария Тинс или я.
Я остановилась в дверях. Корнелия осталась позади меня. С того места, где я стояла, мне не было видно портрета.
Наконец заговорила Мария Тинс:
— Что ж, девушка, моя дочь хочет знать, как у тебя оказались ее серьги.
Она произнесла это так, словно не ожидала от меня ответа.
Я вгляделась ей в лицо. Она ни за что не признается, что помогла мне достать серьги. И он тоже. Что же мне сказать? И я не стала ничего объяснять.
— Ты украла ключ от моей шкатулки и забрала серьги?
Катарина словно хотела убедить саму себя, что именно так все и было. Ее голос дрожал.
— Нет, сударыня.
Хотя я знала, что всем будет легче, если я скажу, что украла серьги, я не собиралась себя оговаривать.
— Не лги! Служанки всегда обкрадывают хозяев. Ты взяла мои серьги.
— Вы смотрели в шкатулке, сударыня? Может быть, они там.
На минуту Катарина смутилась. Она, конечно, не проверяла шкатулку с тех пор, как увидела портрет, и понятия не имела, там серьги или нет. Но ей не понравилось, что я задаю вопросы.
— Молчать, воровка! Тебя посадят в тюрьму, и ты много лет не увидишь солнца.
Она опять дернулась. С ней что-то было не в порядке.
— Но, сударыня…
— Катарина, не взвинчивай себя, — перебил меня хозяин. — Как только картина высохнет, Ван Рейвен ее заберет. И на том дело и кончится.
Он тоже не хотел, чтобы я сказала правду. Никто не хотел. Мне было непонятно, зачем они позвали меня наверх, если все так боятся услышать, что я скажу.
А я могла бы сказать:
«Знаете, как он смотрел на меня, пока писал портрет?»
Или:
«Ваша мать и муж сговорились между собой и обманули вас».
Или:
«Ваш муж касался меня в этой самой комнате».
Они не знали, чего от меня ожидать.
Катарина была неглупа. Она понимала, что я не крала серег. Она хотела представить дело именно так, хотела приписать всю вину мне, но этого не получалось. Она повернулась к мужу:
— Почему ты ни разу не написал мой портрет?
Они молча смотрели друг на друга, и я в первый раз заметила, что она выше его и в какой-то мере прочнее.
— Ты и дети не имеете отношения к искусству, — сказал он. — Это — другой мир.
— А она имеет? — визгливо закричала Катарина, дернув головой в мою сторону.
Он не ответил. По-настоящему Марии Тинс, Корнелии и мне следовало бы быть на кухне, или в комнате с распятием, или где-нибудь на рынке. Такие вопросы муж с женой должны обсуждать наедине.
