— И о чем же вы говорили?
— Это наше дело.
— Это не ответ. Теперь мы одна семья, где все проблемы решаются сообща, и я — тот человек, который несет за нее ответственность. И я считаю неправильным, что у такой красивой девушки не будет пары, не будет даже возможности ее найти. Это может привести к конфликтам.
— Арайя никогда не станет причиной подобных конфликтов.
— Почему ты так в этом уверена?
— Потому что у нее уже есть суженый.
— Вот как? — удивился Сьенфуэгос. — И кто же это?
— Ты.
Если бы в эту минуту ему на голову рухнул кирпич, Сьенфуэгос не был бы так ошеломлен; он вдруг почувствовал, как палуба уходит у него из-под ног, а корабль погружается в глубины Карибского моря.
— Я? — произнес он под конец, совершенно ошеломленный. — Ты с ума сошла?
— Вовсе нет. Я разумна, как никогда.
— Я твой муж.
— Церемония нашего бракосочетания была, мягко говоря, спорной, — ответила Ингрид. — Но в любом случае, я считаю, что мы должны жить по собственным законам, и если Арайя согласна делить с кем-то мужчину, не думаю, что кто-то вправе нам это запретить.
— Согласна делить мужчину? — воскликнул Сьенфуэгос, вконец перепугавшись. — Ты хочешь сказать, что обсуждала с ней подобную низость?
— Что значит «низость»? — возмутилась немка. — Арайя любит тебя с первого дня вашей встречи. Я тоже ее люблю, а она любит меня, — она ненадолго замолчала, с глубокой нежностью коснувшись ее руки. — Я знаю, что мое время уходит. Пройдет два или три года, и она станет настоящей женщиной, как раз такой, какая тебе нужна, — она заглянула ему в глаза. — И что мне тогда делать? Смотреть, как ты страдаешь, не решаясь сказать мне о своих чувствах, и как существо, которое я считаю почти что своей дочерью, мучается от безнадежной любви к тебе? Или быть достаточно честной с собой, чтобы понять — мы по-прежнему сможем любить друг друга, только уже иной любовью?
— Я никогда не смогу ее полюбить, — спокойно ответил он. — Моя жена — ты, и я люблю только тебя, так было и будет всегда, сколько бы лет ни прошло, — он покачал головой. — А Арайя для меня — все равно что дочь или сестра. Я никогда не смогу к ней прикоснуться.
— Она тебе не сестра и не дочь. Пока еще ты не видишь в ней женщину, но мало-помалу придешь к этой мысли, — она поцеловала его в уголок рта. — Пусть время нас рассудит. Хотя на сей раз время окажется ее союзником и моим злейшим врагом.
— То, что ты мне предлагаешь — просто безнравственно. Никогда не предполагал, что ты можешь быть настолько бесстыдной.
— Вся эта нравственность — не более чем обычаи, внушенные нам с детства, — заметила она. — Для Арайи такое положение дел вполне нормально: многие туземцы так живут, — она улыбнулась своим мыслям. — В конце концов, христианство — почти единственная религия, считающая многоженство аморальным, а ты еще несколько месяцев назад даже не был крещен.
— Но теперь я крещен, я хочу жить по христианским законам, и никто не заставит меня поступиться ими.
— Хорошо. Значит, так тому и быть.
Тон, которым она это произнесла, заставил Сьенфуэгоса вздрогнуть; видя, что она собирается уходить, он поспешно схватил ее за руку.
— Постой! — взмолился он. — Не уходи! Что ты хочешь этим сказать?
— Именно то, что сказала, — ответила Ингрид с наигранным спокойствием. — Если ты не хочешь — значит, не хочешь, и точка. Ты и сам понимаешь, никто не может тебя заставить.
— Разумеется, никто не может меня заставить! И я считаю неправильным, что вы с ней тайком решили все за меня. Как будто ты решила подарить ей меня, словно ношеное платье, которое стало тебе мало. Я все же не платье, а человек, и у меня тоже есть чувства.
— Я знаю, — согласилась Ингрид. — Я знаю это лучше, чем кто-либо на этом свете. Я даже подумала, что это будет лучшим решением, но если ты не согласен, будем считать, что ничего и не было.
— Правда?
— Конечно, правда.
— А что будет с Арайей?
— С Арайей? — донья Мариана Монтенегро лишь пожала плечами. — Если ты считаешь, что она может стать проблемой, мы можем ее высадить, — она махнула рукой, словно судьба Арайи была ей глубоко безразлична. — Не сомневаюсь, что в Санто-Доминго ее тут же подберут и сделают рабыней. В конце концов, она туземка. В крайнем случае, ее можно будет пристроить в бордель Леонор Бандерас.
— Это жестоко! — воскликнул канарец. — Жестоко и несправедливо.
— Тогда поищи другое решение. Но это нужно сделать как можно скорее, потому что мы уже приближаемся к берегу.
Ночь наступала с неимоверной быстротой, как всегда бывает в тропиках, а капитан Доньябейтиа приказал убрать паруса, оставив лишь фок, и медленно двигаться к берегу, ожидая сигнала Бонифасио Кабреры с пляжа.
Двадцать минут спустя они бросили якорь и спустили на воду шлюпки, которые тут же направились в сторону полосы прибоя, чтобы перегрузить припасы из повозок, что дожидались среди пальм.
Ингрид указала на мерцающие огни далекого города и заявила решительным тоном, от которого канарцу стало не по себе:
— Решай скорее, потому что Арайя должна успеть собрать вещи, если захочет остаться на берегу, когда вернутся шлюпки.
— Ты же знаешь, я не могу заставить ее сойти на берег, — возразил Сьенфуэгос. — Она считается туземкой, а потому подпадает под новые законы, введенные Овандо, — он покачал головой. — Но с другой стороны, я не могу согласиться на твое предложение. Никогда, ни при каких обстоятельствах.
— Ну что ж, дело твое, — спокойно заметила она. — Никто не может заставить тебя спать с женщиной, если ты сам этого не хочешь.
Сьенфуэгос долго молчал, глядя вслед удаляющимся лодкам, которые вскоре растворились во мгле. Когда же его глаза перестали различать что-либо в ночном мраке, он с горечью спросил:
— Что я сделал такого, что ты меня разлюбила?
— Разлюбила? — удивилась донья Мариана. — Ах, брось! Прикажи мне броситься в море — и я сделаю это не раздумывая, — она прижалась к нему. — Я очень люблю тебя, именно поэтому меня и пугает мысль о том, что однажды настанет день, когда я стану тебе в тягость. И если это случится — боюсь, я просто покончу с собой.
В последующие дни, пока «Чудо» скользило на запад вдоль берегов последнего приюта европейской цивилизации, который встретится им на пути, Сьенфуэгос подолгу размышлял над словами Ингрид; однако, как ни старался, так и не смог привести в порядок мысли, пребывая в полном смятении.
А больше всего тревожило его именно то, что он действительно больше не мог смотреть на Арайю как на прежнюю девочку, о которой заботился, как о собственной дочери, и каждый раз, встречаясь с ней взглядом, он чувствовал, будто их соединяет какая-то непостижимая тайна, отчего ему становилось стыдно.
