Александров по-птичьи пригубил коньяк, что-то мелко поклевал и встал:
— Разрешите отправляться, господин полковник?
— В добрый час.
Волох откинул полог, проводил корнета долгим взглядом:
— Скачет ладно. По-нашему, по-казачьи. — Помолчал, сел на сундучок в угол, принялся облупливать печеное яйцо. — А всеж-ки не казак. Либо баба, либо девка.
— Да что ты заладил? — полковник разлил коньяк. — Какая тебе в том печаль?
— Жалею я его. Девке на войне все ить в большую тягость. Малую нужду справить — и то забота немалая.
— Да с чего ты взял?
— Кушает как мышь.
— Это как? — полковник в изумлении задержал бутылку над стаканом. — С писком, что ли?
— Ест все, но мало.
— Тьфу, дурак! Ты лучше командиру оружие в порядок приведи. А то все жрешь, пьешь да выдумываешь.
Волох взял саблю с кровати, куда бросил ее, войдя, Алексей, вытянул из ножен, осмотрел клинок.
— Железка хорошая. Навострить малость…
— Только не здесь, — предупредил полковник. — Иди к костру.
Волох забрал под мышку саблю, взял пистолеты, вышел.
— От матушки — ничего? — спросил Алексей, ошкуривая картофелину.
— Жду с оказией. Да ты об ней не печалься, она у нас бойкая, не пропадет. Да и Бурбонец с ней, этот не выдаст.
Снаружи доносился легкий говор, тренькала балалайка: гусары пекли в кострах картошку, варили кашу. Через откинутый полог в палатку потягивало бивачным дымком.
Алексей прислушался.
— Сказывали, дядька Онисим, что энтот Наполевон шибко малóй ростом. Так ли?
— Малой… — густо басил старый гусар. — И птичка мала, да коготок у ей востер. Однако, парень, сорока коготком воруить, а сокол клювом бьеть. Да без промаху.
— А наш государь куда виднее будет, — встрял в разговор третий.
— Да ты видал ли его?
— А вот как тебя — рукой подать. На смотру. Такой ладной, из себя красивый. И глаз у него добрый да ласковый. Так и сказать — всей России батюшка, всему народу отец родный.
Полковник наклонил голову к сыну, сказал тихонько:
— Тебе только, Алексей, признаюсь… Не люб мне наш государь.
— Что так? — удивился Алексей.
— Как мог допустить убийство собственного отца? Как мог не отомстить за него?
Алексей пожал плечами.
— Но он же главных заговорщиков — Палена и Зубова — отстранил…
Старый князь грохнул кулаком в стол — подпрыгнули стаканы, Алексей едва успел подхватить бутылку.
— Ты что, Алеша? Если бы, не дай бог, Волох твой меня сгубил бы, так ты его всего-навсего отстранил от себя, так?
— Батюшка, это их дело, семейственное.
— Это у нас с тобой семейственное. А у государей оно государево. Судьба России от таких-то дел вершится. При Павле-то, думаю, мы бы к этой войне подготовнее были бы. Не так?
Алексей не успел ответить. Снаружи сыграли тревогу. Он выскочил из палатки. Возле нее яростно вертелся на разгоряченном коне корнет Александров с бледным безусым лицом. От костра бежал Волох с саблей и пистолетами Алексея.
— Угнали! — кричал Александров. — Дом зажгли!
— По коням! — вскричал Алексей.
Все взволновалось. Гусары выводят лошадей седлают их как попало; уже в седлах поправляют на себе амуницию.
Алексей скакал рядом с корнетом. Справа — старый князь и Волох. Александров вырвался вперед.
— Куда? — закричал Волох. — Сворачивай!
— Здесь прямая дорога! — отвечал корнет, обернувшись.
— Прямо только вороны летают! Не в догон надо, а вперерез. Я знаю тут кривую тропку.
Вытянувшись цепочкой, влетели в рощу, скакали — морда в хвост, — уклоняясь от веток, перескакивая бурелом. Вылетели в поле.
— Вот они!
Краем леса тянулся драгунский строй, за ним несколько фур и телег. Завидя гусар, строй поломался, рассыпался и врассыпную ринулся навстречу.
— Сабли вон! — закричал Алексей. — Сабли к атаке!
Мгновенно перестроились, развернулись в цепь, начали охватывать французов полукольцом. Алексей вырвался вперед, домчал до хвоста обоза. В крайней телеге увидел Парашу. Сидела, свесив босые ноги, простоволосая. Лицо побитое, платье — рваное, руки связаны за спиной.
Алексей осадил коня, не спешившись, кончиком сабельного клинка подцепил и пересек веревку меж запястьев. Параша выпрямилась, стала жать и тискать замлевшие руки.
— Лёсик!..
— А бабка где?
— Бабка, Лёсик, в дому сгорела. Как его запалили, так она в ём и осталась.
— Ах! — у Алексея вырвалось ругательство. — Александров! Останься с ней. — И, не слыша ответа, развернув мигом коня, устремился встречь противнику, охваченному уже не полукольцом, а замкнутым строем.
И пошла страшная, жестокая, беспощадная рубка. На Алексея летел ловкий драгун. Алексей в страшной ярости, едва поравнялись, поднял коня на дыбы и, используя его вес и силу своей руки, наискось обрушил удар клинком в основание шеи, пониже уха. Голова драгуна слетела с плеч. Покатилась в одну сторону, разбрызгивая кровь, с изумленными глазами, кивер — в другую сторону, бренча по земле. Из шеи ударил фонтан, обильно хлынуло. Но Алексей уже этого не видел — бросился на другого. И с такой яростью, что тот не выдержал, повернулся и поскакал прочь, панически оглядываясь. Алексей нагнал его, воткнул кончик сабли в спину, с левой стороны. Драгун выронил повод, всплеснул руками и опрокинулся на круп коня, который в ужасе понес и сбросил всадника…
Третьего и четвертого Алексей сбил пистолетными выстрелами. Еще один живо соскочил наземь и поднял над головой безоружные руки. Алексей занес саблю, но кто-то сильно перехватил ее. Он безумно оглянулся: Волох, сжав его запястье, проговорил:
— Не гоже, ваше благородие. Мы безоружных не рубим.
Алексей вырвал руку, взмахнул саблей, сбрызгивая с клинка кровь, кинул ее в ножны. Бой кончился. Французы, спешенные, сбились овцами в кучку, подняв руки, опасливо озирались.
Алексей помчался к обозу. Корнет Александров и крепостная девка Парашка сидели рядышком в телеге и вместе плакали. Алексей спешился, радостно подбежал.
— Вот, Параша, и посчитались мы с тобой жизнями.
— Да, Лёсик, — слабо улыбнувшись, отозвалась Параша. — Токо ты припозднился самый чуток. — Она платком, который сунул ей в руку корнет, отерла со щек слезы. — Спортили меня.
— Кто? — Алексей сунул ногу в стремя. — Покажи его!
Параша прерывисто вздохнула:
— Кабы один-то… Опозорили…
— Это не твой позор! Это их позор! Порублю всю сволочь!
— И что с того? — Параша горько усмехнулась. — Снова честной стану?
Алексей вдруг впервые подумал, что и у простого люда есть свои понятия о чести и достоинстве. Как его ни унижай, а душа остается чистой, а злая рана не заживает годами. Он опустил глаза, уставясь в землю.
