и риск. Ну, по мере возможности согласовывать свои действия с посольством… — Пригладив усы, Дубельт задумчиво добавил: — Изобрели бы какой-нибудь механизм, чтобы слышать друг друга на расстоянии. Или аппарат, чтобы можно было писать друг другу опять же на расстоянии. Представляете, какая польза была бы в нашем деле?
Бенкендорф искоса посмотрел на Дубельта, — что это генерал размечтался?
— Пользу представляю. Аппарат — нет, — буркнул он.
С утра у Александра Христофоровича болела голова и настроение было брюзгливое. К тому же январская непогода за окном не радовала. Однако брюзжал он больше для вида. На самом деле развитием событий в Париже начальник Третьего отделения был доволен. Теперь настало время сделать некоторые шаги в Санкт-Петербурге и Варшаве.
— Готово ли письмо для графа Паскевича? — спросил Бенкендорф.
Дубельт достал из неизменной папки листы бумаги и, привстав, передал начальнику.
— В проекте все распоряжения и пожелания его императорского величества учтены, — пояснил он.
— Вот и славно, — сказал Бенкендорф, принимая документ. Но прежде чем углубиться в чтение, велел: — Отпишите в посольство, что все предпринятые действия согласовываю.
— Слушаюсь, Александр Христофорович.
— А сверх того, напомните о необходимости тройной осторожности и осмотрительности. — Потёр глаза, утомлённые чтением многочисленных бумаг. — Дело переходит в решающую часть, Леонтий Васильевич, нельзя теперь ошибиться…
Отбив саблю противника, Паскевич стремительным движением приставил клинок к его груди. И хотя грудь была надёжно прикрыта кожаным колетом [27], противник, адъютант фельдмаршала, слегка побледнел, — впрочем, скорее от досады. Часто фехтуя с начальником, он никак не мог приноровиться к быстроте и ловкости почтенного годами Ивана Фёдоровича, потому почти всегда уступал, хотя и сам был боец не из последних.
— На сегодня хватит, Кириллов, — сказал Паскевич, опуская саблю. — Что-то ты, братец, нынче слабоват.
— Это не я слабоват, Иван Фёдорович, это вы сильны, — возразил адъютант, переводя дыхание.
— А может, ты специально поддаёшься? Не хочешь начальника обижать?
— Вас обидишь, пожалуй, — проворчал Кириллов, наедине с фельдмаршалом позволявший себе некоторые вольности в части выражений и тона. — Сами кого хочешь обидите.
Засмеявшись и молодо блеснув глазами, Паскевич хлопнул адъютанта по плечу. Отдал саблю почтительно ожидавшему лакею. Страстный любитель фехтования ещё с учёбы в пажеском корпусе, Иван Фёдорович и в Бельведере [28] велел оборудовать спортивный зал, где в свободное время с помощью офицеров свиты поддерживал навыки сабельного боя. А по сути, фехтуя, отдыхал от нескончаемых дел, карауливших в обширном кабинете на втором этаже дворца.
Паскевича подчинённые равно любили и робели.
Как можно было не робеть сурового победителя персов и турок, замирителя кавказских горцев, покорителя мятежной Польши, — полководца, равных которому в России не было со времён Суворова? И как можно было не любить его за справедливость и щедрость, не уважать за многочисленные таланты, проявленные не только на ратном, но также на политическом и административном поприще? Безмерно ценя Паскевича, император Николай называл фельдмаршала личным другом, даровал титул герцога Варшавского и сделал наместником Царства Польского.
Новые обязанности стали самыми головоломными из тех, что Ивану Фёдоровичу когда-либо довелось исполнять на многотрудном жизненном пути. Мало было разгромить кровавый мятеж националистов-радикалов, целый год сотрясавший Польшу. Теперь предстояло повернуть строптивых поляков к миру и созиданию, внушая им все выгоды пребывания под благотворной сенью Российской империи. Сложность миссии, доверенной императором, усугублялась действиями несломленных бунтовщиков, наиболее оголтелые из которых, засев за границей, призывали к продолжению борьбы с Николаем и Россией. Поэтому, руководя провинцией, приходилось быть не только администратором, но также политиком, хозяйственником и военным.
Как политик Паскевич возглавлял государственный совет Царства Польского. В качестве хозяйственника следил за развитием местных мануфактур, торговли и ремёсел, наполнением казны. Урожайность полей и состояние крестьянства также постоянно были в поле зрения наместника. Реформа образования, введение российских законов и русского языка в польских учреждениях — всё это и многое другое было предметом заботы Паскевича-администратора. И, наконец, как военный он был озабочен укреплением западных рубежей России. Возводил новые крепости и дороги, увеличил до ста тысяч солдат войско, находившееся в польских пределах.
Со времён службы на Кавказе фельдмаршал усвоил, что управлять одними лишь карательными мерами нельзя. Где-то накажи, но где-то и прости. И недовольные поляки, чья вражда к России ограничивалась брюзжанием, могли рассчитывать на снисходительность власти. Иное дело — заговорщики. Вот им пощады не было.
Подспудное сопротивление российским властям не прекращалось. Паскевичу доносили, что во всех воеводствах возникают тайные общества, разрабатывающие планы восстаний и покушений на российских сановников, вплоть до самого императора. (Сигналы о подготовке покушений на себя фельдмаршал уже и считать перестал.) Военные суды в Царстве Польском работали безостановочно, отправляя разоблачённых смутьянов в Сибирь сотнями.
Но даже на фоне постоянных угроз и заговоров давешнее послание графа Бенкендорфа выглядело из ряда вон выходящим. Получив накануне вечером письмо от начальника Третьего отделения, наместник долго его обдумывал. Очень ему ситуация не нравилась. Одно дело — выводить на чистую воду внутренних бунтарей и конспираторов с последующим примерным наказанием. Это, увы, стало уже привычным. Но в письме речь шла совсем о другой опасности…
Завтракая в обществе супруги, Паскевич рассеянно поддерживал застольную беседу, но продолжал думать о своём. Елизавета Алексеевна ласково попеняла мужу на рассеянность:
— Я тебе, мой друг, рассказываю о своей троюродной сестре Зинаиде Петровне, а тебе и дела нет. Всё же родственница, нехорошо!
— Прости, душа моя, — повинился Паскевич, откладывая вилку с ножом. — О службе задумался невпопад… Как там твоя кузина поживает?
Хоть убей, не мог припомнить ни лица, ни фигуры. Так, безликий силуэт четвёртой степени родства со стороны жены.
— Хорошо поживает, — сообщила Елизавета Алексеевна. — Два месяца назад овдовела.
— Что ж тут хорошего?
— Так они с мужем всю жизнь грызлись. Траур, само собой, носит, и убивается, но не до смерти…
— Дело житейское, — откликнулся Иван Фёдорович с пониманием, вновь уходя в свои мысли. Решил, что для начала познакомит с письмом Бенкендорфа ближайших сотрудников — начальника своей канцелярии Корсукова и руководителя секретной части наместничества Ерофеева. Подумают вместе, обсудят степень угрозы, наметят необходимые меры противодействия…
— Да ты слушаешь ли, Иван Фёдорович? — спросила Елизавета Алексеевна уже с некоторой обидой.
— Конечно, слушаю, — легко солгал Паскевич, возвращаясь к беседе.
— Значит, ты не против?
— Я-то? Ну, конечно. Если ты не против, то и я… Напомни только, о чём речь?
Елизавета Алексеевна укоризненно посмотрела на супруга.
— Слушает он… Зинаида Петровна, говорю, собирается к нам погостить с дочерью. Варшаву посмотреть и вообще… Почитай, лет десять не виделись.
«Да хоть бы и двадцать», — чуть не брякнул Паскевич с
