Евнух удалился.
Через несколько минут в зал вошла старуха с сухим, сморщенным лицом и подкрашенными щеками и бровями. Войдя, она бросилась к ногам раджи, силясь поцеловать их.
— Встань, Айеша, и отвечай, — заметил он сухо, — но помни, говорить только истину.
— Расспрашивай, повелитель, я помню, что боги запрещают произносить ложь.
— Что делает молодая девушка?
— Плачет.
— Разве ты не могла ее утешить?
— Я утешала ее, как умела, повелитель. И я уверена, если бы вы слышали эти утешения, остались бы очень довольны мной.
— Что она отвечала?
— Ни одного слова.
— Ты говорила с ней по–английски?
— Да, и притом очень хорошим языком. По мере моих утешений рыдания ее усиливались.
— Принимала ли она приготовленную для нее пищу?
— Ни разу не коснулась ни до чего, даже не пила, все время рыдая.
— Однако, — сумрачно проговорил удивленный Дургаль–Саиб, — отказываясь от пищи, она умрет с голоду.
— Я думаю, что этого она и добивается, повелитель, — отвечала усердная служанка.
Раджа вздрогнул:
— Она хочет смерти?
— К несчастью, это правда.
— Она говорила об этом?
— Нет, но она призывает смерть каждую минуту.
— Тогда делать нечего, — заметил Раджа, — осталось последнее средство… И горе ей будет, если вздумает сопротивляться.
— Приведи ее сюда и оставь нас наедине. Впрочем, прежде приведи Миндру.
Айеша удалилась для исполнения приказаний. Вслед за ней вошла Миндра.
— Что прикажете, повелитель? — спросила она.
— В моей комнате в шкафу, пот ключ от него, увидишь ты серебряный флакон, вызолоченный поднос и стакан. Принеси все это сюда, если я буду не один, спрячься за занавесью. А когда услышишь звук тамбра, подашь поднос с напитком.
Едва Миндра вышла, как отворилась дверь, и в зал вошла Айеша с Марией. Едва появившись, старуха удалилась.
Мария сильно изменилась за время плена, однако не растеряла своей красоты. Лицо ее, будто высеченное из мрамора, было бледным, глаза лихорадочно блестели, на длинных ресницах застыли слезы.
При виде своего истязателя она не испугалась, едва заметным движением выразив свой гнев и презрение. Затем шагнула к радже и вызывающе крикнула:
— Что угодно вам? Вы хотите опять меня терзать, я не заслужила такого обращения! Это бесчестно, Это, наконец, подло.
— Разве повторять вам уверения в любви — значит терзать вас, Мария?
— Разумеется. Ваша любовь для меня — оскорбление, и я не могу разделить се, не сделавшись самым презренным, самым низким существом.
— О, вы не познали моей страсти, Мария!
— И не хочу познавать.
— О, если бы вы знали…
— Не желаю знать.
— Выслушайте меня…
— Не хочу и слушать.
Дургаль–Саиб гневно топнул ногой:
— Однако я буду говорить, и волей–неволей слова мои достигнут вашего слуха. Вы обвиняете меня в вероломстве и жестокости, а сами разве не попираете ногами мое сердце? Я не виноват, что сердце мое пылает любовью к вам, виновата ваша ослепительная красота. Вина моя состоит лишь в том, что я не слеп. Вы говорите о позоре, но разве позор разделить имя, почет, богатство и власть знатного принца?
— Я отказываюсь, — перебила его Мария, — и так будет всегда.
— Вы недоверчивы, Мария, и мои искренние чувства принимаете за обман, коварство и измену. В сторону — неразумные опасения. Я согласен связать свою судьбу с вашей, исполнив обряд вашей веры. Христианская религия не допускает многоженства, и я по одному нашему слову отошлю всех женщин моего гарема. Вы видите, Мария, что любовь моя непритворна… я не лицемерю, когда говорю, что горю желанием назвать вас моей женой.
— Вы знаете, что это немыслимо, — возразила Мария.
— Почему?
— Потому что сердце мое принадлежит Джорджу Малькольму.
— Он умер! — заметил Дургаль–Саиб.
— От руки вашей, не так ли?
— И в чем же тут грех — соперник устранен!
— Если Джордж Малькольм жив — я его невеста, если он умер — я его вдова! — убежденно произнесла Мария.
— Трудно в ваши лета похоронить сердце, оно еще оживет и будет принадлежать мне.
Мария презрительно, в упор взглянула на Дургаль–Саиба.
— Вы обладаете тайной превращения презрения и ненависти в любовь?
Слова эти вызвали молнию гнева, уже давно скопившегося в сердце раджи. Лицо его вспыхнуло, глаза сверкнули, он выпрямился и крикнул хриплым, дрожащим голосом:
— Ты пренебрегаешь мной, безумная, берегись!
— Я не боюсь, — остудила его пыл Мария, — Бог сбережет меня!
— Ты забываешь, что ты в моих руках.
— Это я всегда помню, как и то, что и вы в руках Божьих.
— Я молю, когда могу приказывать, — возмутился раджа, — я унижаюсь… остерегайтесь, Мария.
— Что можете вы мне сделать? Убить? Тогда делайте это черное дело… Но любви своей я вам не отдам.
— Тогда я убью вас, если вы будете сопротивляться.
— Ну так убейте! Смерть будет для меня благодеянием. Я буду благословлять вас, Дургаль. Смерть соединит меня с Джорджем.
Раджа стоял ошеломленный, не в силах произнести ни единого слова. Наконец, придя в себя, он спросил:
— Значит, между моей любовью и смертью вы выберете…
— Смерть! — ответила девушка, — поверьте, что я, не колеблясь, исполню это.
— Так пусть исполнится ваше желание!
Мария предала мысленно свою душу Богу, ожидая, что вот сейчас Дургаль–Саиб кинется на нее с кинжалом, выхватив его из–за пояса.
Но ожидания ее не сбылись. Раджа приблизился к столу и ударил в тамбр. Занавесь раздвинулась, и вошла Миндра с подносом в руках.
— Поставь на стол, — приказал раджа, — и удались.
Служанка исполнила приказание. Раджа пристально взглянул на Марию, ее прекрасные глаза выдержали этот взгляд. Дургаль–Саиб по этому ясному взору, исполненному мученической решимости, понял, что она не сдастся и что всякая дальнейшая попытка сближения будет безуспешной. Поэтому он немедленно приступил к делу. Приблизившись к столу, наполнил стакан жидкостью, находящейся во флаконе.
— Выпейте это! — обратился он к Марии.
— Здесь смерть? — спросила она.
— Да, смерть, но вы можете еще избежать ее. Решайтесь, и жизнь ваша наполнится счастьем и богатством.
Мария схватила стакан и залпом осушила его.
— О, я свободна! — воскликнула она с видом торжества, бросив стакан к ногам Дургаля.
— Я умру, убитая вами, как умер мой жених, проклятие вам, Дургаль–Саиб!
Прошло две секунды, Марии казалось, что сердце ее замирает и смертельный холод охватывает ее тело. Дургаль пристально смотрел на нее, и губы его искривились саркастической усмешкой.
