Физиономия этого замечательного человека с первого взгляда казалась весьма простодушною. Никто бы, глядя на него, не подумал, что желания его простираются дальше приютного угла и вкусного куска хлеба. В лице его выражалось что-то даже располагающее к нему. Не соответствовала этому выражению только быстрота глаз, которые бегали у него проворно то в ту, то в другую сторону, и, казалось, замечали всякое движение того, с кем он разговаривал. Он шел несколько сгорбившись и держа голову так, как будто говорил: «Я ни от кого ничего не хочу, только меня не троньте». Отвечая на вопросы своих спутников, он иногда пожимал смиренно плечами, уклонялся в сторону и казался человеком, который готов дать всякому дорогу, и ищет притаиться где-нибудь так, чтоб его и не видели. Таков был Бруховецкий, которого низкие происки наделали столько бед Украинскому народу.
— Детки мои! говорил он тонким, вкрадчивым голоском своим, чем же мне прокормить вас? чем вас одеть? Видите, я и сам уже оббился, як кремень!
— Батько ты наш, Иван Мартынович! отвечали запорожцы, — лишь бы твое здоровье, а мы до веку не загинем меж добрыми людьми.
— Ей Богу правда! ей Богу правда! кричал громче всех один мещанин (и это был не кто другой, как киевский Тарас Сурмач. Петро тотчас узнал его. Бруховецкий изо всех городов вызвал на черную раду выборных). Ей Богу, правду говорят «добрые молодцы». Лишь бы твое здоровье, а мы тебя и прокормим, и оденем со всем твоим товариством. Не попускай только нас никому в обиду!
— Ох, Боже милостивый! говорил Бруховецкий вздохнувши, для чего ж и живет наш брат запорожец на свете, коли не для того, чтоб стоять за православных христиан, как за родных своих братьев? Разве нам золото, разве нам серебро, разве нам панские хоромы нужны? Не о том мы, братцы, помышляем. Лишь бы добрым людям было привольно жить на Украине, а мы проживем и в бедности, проживем и в землянках, безо всяких затей: для пропитания довольно нам одного хлеба с водою: хлеб да вода, то казацкая еда!
— Ей Богу, так оно и есть! кричали с умилением мещане и мужики. Запорожцы для нас всякую нужду терпят. Как же нам, братцы, не любить «добрых молодцов»? Как не желать Ивана Мартыновича своим гетманом?
— Детки мои! Господь с вами и с вашим гетманством! говорил Бруховецкий. У нас гетман ли, отаман, или так себе человек, все равный товарищ, все равная христианская душа! Это только ваша городовая старшина завела так, что коли не пан, то и не человек. Не о гетманстве наш брат запорожец думает, а о том, как бы вас облегчить в вашей тяжкой доле. Сердце у нас болит, глядя на вашу нищету и убожество. При батьке Богдане текли по Украине медовые реки, народ одевался пышно да красно, как мак в огороде; а теперь достались вы, бедняги, в руки таким панам да гетманам, что ободрали вас до сорочки! Над вами, мои детки, воистину сбылись святые словеса: «Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас на судилища? не они ли бесславят ваше доброе имя? называют вас хамами и рабами неключимыми»!
— Ей Богу, так! Ей Богу, так! кричали со всех сторон голоса. — Проклятые кармазины скоро выдерут у нас и душу из тела. Кто б и пожалел о нас в несчастной нашей доле, если б не Иван Мартынович!
— Вы знаете, мои товарищи, мои родные братья, обратился Бруховецкий к запорожцам, в каких саетах [98], с какими достатками пришел я к вам в Сечь. И где же все то поделось? Все спустил с рук, чтоб только как-нибудь прикрыть вашу бедность. Не мало пошло моего добра и по Украине. Как курица, что найдет одно зернышко, да и то отдаст своим цыплятам, так и я все, до последнего жупана, роздал своим деткам; а теперь и сам так оголел, что вот пальцы видны из сапогов, скоро придется босиком ходить! Що ж? походим и босиком, лишь бы моим деткам хорошо было!
— Батько наш родной! закричали окружавшие его почти сквозь слезы. Так лучше ж мы продадим все до последней сорочки и купим тебе такие сапьянцы [99], что и у царя нет лучших!
— Господь с вами, мои детки, говорил, смиренно пожимая плечами, Бруховецкий. Вы думаете, я так, как ваши полковники да сотники, стану с вас драть последнюю шкуру, лишь бы у меня на ногах скрипели сапьянцы? Не доведи меня, Господи, до этого! Везли когда-то за мною в Сечь жупаны и сапьянцы возами, везли золото и серебро мешками; я все сбыл с рук, все роздал, лишь бы моим деткам хорошо было!
— Вот гетман, вот батько! вот когда дождались мы от Господа благодати! кричали восхищенные слушатели.
Толпа провалила мимо Петра. Бруховецкого так окружили со всех сторон, что никак не возможно было к нему пробраться, и Петро потерял его из виду. Теперь только он понял всю опасность, какой подвергалась городовая старшина. Наружность, ухватки и хитрые речи Бруховецкого так привлекали к нему, так обворожали его сторонников, что он мог делать с ними все, что ему вздумается. С своими странными телодвижениями, с своими простодушными, но хорошо обдуманными словами, он казался колдуном, который, ходя промеж народом, сеет в нем одуряющие чары.
Пораженный этими горькими мыслями, Петро позабыл цель своего прихода в Романовского Кут, как вдруг ударили в бубны. По площади стали ходить окличники и кричать: У раду! В раду, в раду! Все заволновались и обратились туда, где били в бубны. Скорее прочих поспешили в раду запорожцы.
— Зачем это бьют вещевые бубны? спросил один запорожец другого, пробираясь вперед меж народом.
— Разве ты не знаешь? отвечал тот. Будут судить Кирила Тура.
Эти слова оживили Петра. Он поспешил за двумя запорожцами, и ему посчастливилось занять на вече такое место, откуда через головы стоящих впереди все было видно. Посреди кружка, составленного из одних запорожцев, стоял Кирило Тур, потупя глаза. В кружке виден был Бруховецкий с гетманскою булавою. Над ним держали распущенное белое знамя с красным крестом и длинный бунчук. Возле него по одну сторону стоял войсковой судья с палицею, по другую писарь с пером, чернильницею, заткнутою за пояс, и бумагою, а далее по сторонам седые длинноусые деды, т. е. старики, не занимавшие никаких должностей, но игравшие важную роль на радах, потому что они перебывали во всех должностях и не раз носили сан кошевого атамана. Преклонные лета увольняли их от выборов. Их дело было только советовать, и от их совета часто зависели важнейшие дела на Запорожье. Куренные атаманы замыкали собою кружок. За их спинами стояли уже простые запорожцы. Все были без шапок, как в присутственном месте. Народ толпился со всех сторон, желая проникнуть в средину судного колеса; но запорожцы, стоя тесно в несколько рядов плечо с плечом и упершись в землю ногами, не позволяли стеснить пустого пространства площади ни на один шаг.
