— Я пришел в поисках вас, чтобы продолжить игру, — пояснил Форстер, — и, клянусь Святым Георгием, очень огорчился, застав вас в таком состоянии.
— А, сэр, мое состояние не так уж плохо, но я благодарен вам за своевременную помощь.
Он поймал взгляд Синтии и улыбнулся. Трактирщик многозначительно кашлянул и направился к двери. Но Форстер не сделал ни малейшей попытки сдвинуться с места. Он продолжал как бы в нерешительности стоять у постели Криспина.
— Перед уходом я бы хотел сказать вам пару слов, — произнес он наконец. Затем, обернувшись, он заметил хозяина, выжидательно застывшего в дверях. — Убирайся! — крикнул он ему. — Чтоб меня раздавило, неужели один джентльмен не может сказать другому джентльмену пару слов, не опасаясь быть подслушанным чужими ушами? Простите мне мою горячность, мадам, но эти шакалы вызывают во мне бешенство… Теперь о деле, сэр, — возобновил он разговор, как только хозяин ушел. — Этой ночью я проиграл вам определенную сумму денег, которая некоторым может показаться значительной, хотя для меня она просто пустяк. Однако меня очень заботит судьба некоторых безделушек, которые имеют для меня особую ценность и которые, по чести говоря, я поставил на карту в минуту отчаяния. Я питал себя надеждой все же отыграться сегодня вечером за дружеским ужином, поскольку мне есть еще что поставить: коляску и четверку прекрасных лошадей, равных которым вы не сыщите во всей Англии. Ваша рана, сэр, лишает меня этой возможности. Я поэтому появился, чтобы предложить вам вернуть мне эти безделушки в обмен на мою расписку на сумму их стоимости. Меня хорошо знают в городе, — поторопился добавить он, — поэтому вы можете не опасаться.
Криспин остановил его жестом руки:
— Я и не думал опасаться. Я рад оказать вам услугу. — Он сунул руку в карман и вытащил кольца, серьгу и медальон, которые раньше принадлежали молодому джентльмену. — Возьмите, сэр, ваши безделушки.
— Сэр! — воскликнул Форстер, смущенный подобной щедростью. — Это благородный поступок! Я ваш должник, сэр, чтоб меня сожрали крысы! Я сейчас же напишу вам расписку. Во сколько вы оцениваете эти драгоценности?
— Минуточку, мастер Форстер, — прервал его Криспин, которому в голову пришла очередная идея. — Вы упомянули лошадей. Они свежие?
— Как июньские розы.
— И вы возвращаетесь в Лондон, не так ли?
— Совершенно верно.
— Когда вы собираетесь выехать?
— Завтра.
— Прекрасно, сэр. В таком случае у меня есть к вам одно предложение, после которого отпадет надобность в расписке. Одолжите мне ваших лошадей до Харвича. Я обязуюсь выехать немедля.
— Но твоя рана! — воскликнула Синтия. — Ты еще слишком слаб.
— Слаб? Только не я. Я снова бодр и здоров. Моя рана — это не рана, а царапина. — Он рассмеялся и, пригнув к себе ее голову, прошептал: — Ваш отец. — Затем он вновь обратился к Форстеру:
— Сэр, на конюшне стоит четверка моих лошадей, на которых вы завтра можете добраться до Харвича, где обменяете их на своих собственных. Они будут ждать вас в трактире «Гартер Инн». За эту услугу, которая для меня имеет поистине неоценимое значение, я охотно отдам вам обратно ваши безделушки без всякой компенсации.
— Пусть меня сожрут крысы, сэр! — воскликнул Форстер. — Это слишком великодушно, клянусь честью. Я не могу согласиться на это, пусть меня сожрут крысы, не могу!
— Я повторяю вам, сэр, что ваша услуга будет для меня неоценимой, в сотню раз дороже стоимости ваших драгоценностей.
— Вы получите лошадей и расписку, — твердо сказал Форстер.
— Ваша расписка не будет иметь цены для меня, сэр. Завтра я намереваюсь покинуть Англию, и неизвестно, когда вернусь.
Под конец сделка все же состоялась. Синтия разбудила свою служанку, лошади были запряжены в коляску Криспина, и он, тяжело опираясь на палку Форстера, спустился вниз и занял место в экипаже.
Оставив лондонского щеголя у дверей «Саффолк Армз» превозносить щедрость Криспина, они устремились сквозь ночь по направлению к Инсвичу.
В десять утра они были уже в Харвиче у дверей трактира «Гартер Инн». Но тяжелое путешествие так измотало Криспина, что он не смог самостоятельно добраться до постели. Он очень тревожился по поводу корабля «Леди Джейн», будучи не в состоянии лично отправиться в гавань и навести о нем справки, как вдруг некий здоровенный краснолицый человек осведомился, не он ли является сэром Криспином Геллиардом. Прежде чем Криспин сумел ответить, мужчина добавил, что его зовут Томас Джексон, он владелец «Леди Джейн», чему Геллиард несказанно обрадовался.
Но когда он, наконец, уже лежал в каюте шкипера, мысль о его теперешнем положении наполнила его душу удовольствием, смешанным с горечью. Он уезжал, чтобы привезти Синтию своему сыну, он дал честное слово, что сделает это. И как он мог выполнить клятву?
В какой-то момент он даже пожалел, что парень, ранивший его в плечо, не взял прицел чуть пониже, тем самым решив все проблемы этой гнусной жизни.
Тщетно пытался он утешить себя мыслью, что Синтия любит его, что его сын ничего для нее не значит и что она никогда бы не согласилась поехать с ним, если бы знала об истинной цели этого путешествия.
Нет, он поступил подло, и его вина отягощалась еще целым рядом обстоятельств. На мгновение он почти струсил. В его голове мелькнула мысль приказать Джексону миновать Кале и отправляться в какой-нибудь другой портовый город. Но затем он выбросил эту трусливую мысль из головы и решил рассказать сыну правду, что бы ни случилось. Мечась в бреду в каюте шкипера, он чувствовал, что его отношение к Кеннету переросло почти в ненависть. Он помнил его только как слабое низкое создание, фанатика, предателя и даже лицемера.
Паруса поймали свежий ветер, и к вечеру Синтия зашла в каюту, чтобы возвестить о том, что на горизонте показался берег Франции.
Ответом ей был вздох, и, когда она спросила его, в чем дело, он только грустно улыбнулся. Мгновение в нем боролось искушение рассказать ей обо всем, о том ложном положении, в котором он очутился, и облегчить разговором груз страданий, свалившихся на него. Синтия ничего не должна знать.
Глава 27. Гостиница «Оберж сюр Солей»
На первом этаже гостиницы «Оберж сюр Солей» в Кале хозяин осведомился у Криспина, не он ли является милордом Геллиардом. Криспин насторожился. Подозрение возникло в нем еще с того момента, когда он не обнаружил своего сына ни встречающим его на причале, ни в гостинице. Он не смел задать вопрос, опасаясь разрушить надежду, которая уже начала зарождаться в его душе.
Он вздохнул, прежде чем ответить, и провел жилистой рукой по лбу, стирая пот.
