И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
***
Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.
— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
— Креститься нельзя. Вспугнешь лов, — она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала: — Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь.
В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: у-у-угу…
— Да ты что! — испуганно зашептал Савва. — Как можно…
— Вот так! — Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. — Вкушай, вкушай смелее, Саввушка! Здесь не только холодная щучья, но и моя горячая кровь!
Снегов пытался противиться, и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание — властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной…
«Погубила-таки, искусительница, бесовская дочь!» — в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки. Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду.
***
Утренний ветер едва дышал, лениво перебирая зарослями прибрежного тростника, похожими на ресницы подернутого легкой дымкой затерянного в чащобе озера-глаза. На пробуждавшийся лес, без устали перекрикивающийся продолжительными птичьими трелями, ложилась розовая пена восходящего солнца.
«Жив… — Снегов открыл глаза. — Ей Богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб. Никак поберег Господь, не выдал…»
Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.
— Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал. Ну, хочешь, сам в воду плюхнусь!
Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши, да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода.
«А вдруг утопла? Вон какая водица: нырнешь — там и останешься. Не отпустит, прижмет к дну, затащит под корягу и не пырхнешься, — промелькнуло в голове. — Поди и впрямь сгубил девку».
На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, ее зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос, и ступил в воду.
Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки, остановила его и решительно погнала на берег.
«Совсем спятил, хрипун меня подери, — Снегов тяжело рухнул на берег и зарыдал. — Господи! Что Ты делаешь со мной? Почто хуже примятого тростника изломал душу мою? Или нет на свете у человека другой надежды, окромя смерти? Почто молчишь? Отвечай!»
Савва жадно прислушивался к каждому лесному шуму, вздрагивая и озираясь вокруг от малейшего шороха. Как спасения, ждал малейшего знака, который бы протянул страдальцу тонкий лучик надежды. Но время шло, а знамения все не было и не было. И только ослепительно неумолимое солнце торжествующее восходило над безымянным озером.
Глава 9. Богу молись, а смерть принимай
Выступить на охоту за головой пелымского князя Бегбелия Яков Аникиевич приказал накануне поминовения великомученика Феодора Стратилата. Сборы прошли тихо и незаметно даже для своих. После вечерни приказчик Истома наказал десяти лучшим стрелкам, отобранным Строгановым вместе с Карим, явиться на двор за оружейным зелием, пулями, да недельным съестным припасом. Отец Никола поскорому прочел молитву и, благословляя воинство на ратный подвиг, подчеркнул, что и святой Феодор поверг змея не единою силою. Он оглядел сгрудившихся пищальников и, грозно потрясая перстом, пробасил: «Оружиями бо веры ополчился еси мудрено и победил еси демонов полки, и победоносный явился еси страдалец!»
По утру Василько был хмурен и зол без меры. Беспрестанно теребив поводья, то и дело поправлял на голове шапку, недобро поглядывая в сторону скрывавшегося в белесом тумане Чусовского городка.
— Слышь, Данила, как мыслишь, отчего это Строгановы все на великомучеников норовят воевать?
— Волчий лов был на тирона, а против Бегбелия идем на стратилата. Вот, если хочешь, и тайный умысел!
— Плевать я хотел на их умысел! — вспыхнул казак. — Коли есть у человека вольная воля, так он и своим умом как-нибудь обойдется, без господских желаний!
Карий посмотрел на казака и покачал головою:
— Смотри, Василько, как бы твоя воля в колодки не загнала. До них путь короткий, да в них долгий.
— Не всякий прут и по закону гнут, — ухмыльнулся Василько. — Не таков я, Данила, чтобы жизнь свою по чужому хотению выправлять! Вот Строгановым послужу малехо, и будет с меня! Не обожгусь более, холопить себя не стану!
