Георгиевич, как же вас это так угораздило?
– Братушки постарались. Ещё не знаю точно, где на фракийских явках у меня «протекло», но пытались меня изловить… или хотя бы подстрелить – определённо. Даже вдогон палили, когда наш моторный баркас отчалил. Подробности – в рапорте, – и Буровский подал сложенный в восьмушку лист с парой подозрительных пятен.
Алексей Иванович, не разворачивая, бросил рапорт в стол.
– Ну и что сейчас в Стамбуле?
– Да повальная уверенность, что победа союзного флота в Дарданеллах неизбежна и до взятия Константинополя остались считанные дни.
Статский советник кивнул.
– Британия сумела убедить почти всех, что её флот знает только победы.
– По крайней мере турки так считают, – согласился ротмистр. – И начали настоящее бегство. Государственные архивы и банковское золото уже переправили в Эски-Шехр. Сейчас куда-то в пещеры – под страшным секретом, куда именно – прячут самое ценное из дворцовых коллекций. Спецпоезда готовят, один для султана и его свиты, другой для иностранных дипломатов. Отправка со дня на день из Хайдар-Паши, это на азиатском берегу. Кто побогаче, те отправляют семьи в провинцию, в Ангору или ещё дальше. Недавно Талаат реквизировал «мерс» бельгийской дипмиссии, и сейчас машина набита доверху всякой всячиной и канистрами бензина. Даже «Гебен» готовится отплыть в Чёрное море до появления «Куин Элизабет» – с этим британским красавцем и Сушон не хочет тягаться.
– А что дипломаты? – спросил Алексей Иванович. – Не все же выехали из Стамбула?
– Смех и грех, – оживился Роман Георгиевич Буровский. – Это я о немцах. Ну, вы ж знаете, германское посольство торчит на семи ветрах и самом виду при входе в Босфор. Ясно, Вангенхайм уверен, что англичане от него камня на камне не оставят. Он уже перетащил какие-то ящики – явно не исподнее, как мне грузчики рассказали, – на сохранение на нейтральной американской территории.
– Да, Вангенхайму есть о чём подумать, – Алексей Иванович вроде даже посочувствовал германскому послу, зачинателю стольких и столь болезненных для России интриг. – Если турки подпишут мир с союзниками, а он укатит с султаном в глубь Малой Азии, то не выберется ни в Германию, ни к нейтралам.
– Ну да, только сунется в любую сторону – так его мигом повесят. Он попробовал уговорить Талаата перевести правительство в Адрианополь, – оттуда можно сбежать через болгарскую границу, но Талаат отказался. Уверен Мехмед Кровавый, что как только Константинополь падет, Болгария нападет на Турцию.
Английский историк:
…Младотурки уже приняли свои меры для уничтожения города, лишь бы он не достался союзникам. Если им суждено уйти, пусть тогда все рухнет! Их вовсе не волновали христианские реликвии Византии, для них патриотизм был выше, чем жизни сотен тысяч людей, ютившихся в ветхих деревянных домишках на Галате, в Стамбуле и вдоль Золотого Рога.
Если не припомнить сожжение Москвы русскими после Бородина, было бы трудно поверить в приготовления, которые сейчас шли полным ходом. На полицейских участках хранились бензин и другие горючие материалы. Святая София и другие общественные здания были подготовлены для подрыва. Моргентау [8] обратился с просьбой пощадить хотя бы Святую Софию, но Талаат ему ответил: «В Комитете единения и прогресса не наберется шести человек, которых бы волновала такая старина. Все мы любим новые вещи».
Надо сказать, что к марту младотуркам было чего опасаться, и это было похуже, чем приближение союзного флота. На улицах начали появляться плакаты, осуждающие их правительство. С каждым прошедшим днем становилось все более очевидно, что огромная часть населения – и не только греки и армяне – оценивает приход союзных кораблей не как поражение, а как освобождение.
ГЛАВА 20. СТАНЦИЯ «НОВОГЛИНСК»
Он не особо страдал излишним любопытством, и поэтому, прежде чем кинуться выяснять, что случилось, проводник повернул обратно к тамбуру. Пополнить из бойлера кипяток в стаканах. Не нести же по полстакана, в самом деле.
– Позвольте, господа… – попытался потеснить Аркадий внушительную спину в клетчатом сукне пиджака, но спина осталась глухой к его просьбам.– Прошу прощения, позвольте пройти! – ещё раз возопил Аркадий.
Однако сразу после того, как чай, вспугнутый на этот раз оглушительным хлопком, вновь выскочил из гранёных стаканов, спина отвалилась в сторону. И более того: чья-то рука в лайковой перчатке, не сильно-то и крупная, но хваткая, как кузнечные клещи, рванула проводника за чёрный галстук в отворотах кителя. И не успел Аркадий опомниться, как оказался впереди затора из пассажиров, – «отнюдь не из этого вагона», – успел отметить проводник, пролетая мимо бежевого жилета с атласной бабочкой в вырезе, мимо жакета в диванную полосочку.
И тут только, странно обжёгшись кипятком, – «в ухо брызнуло, как это?», – Аркадий увидел в тамбуре двух военных.
Один сидел на полу тамбура, привалившись к дерматиновым обоям с мучительной гримасой. Другой стоял, чуть пригнувшись и заслоняя собой первого, и…
«Что это, зачем?!» – последнее, что подумал Аркадий, разглядев направленное на него воронёное дуло.
Проводник, до сих пор чудом удерживавший поднос со стаканами, рухнул, словно пуля из «маузера» Кирилла не ухо ему просекла, а влетела прямо в лоб.
Чай брызнул на лакированные туфли с медными коваными носками; гранёные стаканы, звеня, выскочили из посеребрённых подстаканников.
Тут же заскакали латунные гильзы, всё засверкало, расплылось золотыми и серебряными пятнами в меркнущем изображении…
…Да, проводник оказался никудышной баррикадой. Свалился тотчас, как капельки его крови брызнули на зелёный погон военного времени с шифровкой «ПС».
Господин Велюров, директор передвижного биоскопа «Иллюзион»,
он же – недавний штабс-капитан береговой обороны и дежурный офицер крепостной коммутаторной станции Севастополя;
ещё ранее – поручик Бархатов из отдела связи Адмиралтейства;
и уж совсем до исподнего – сотрудник отдела III-B германского Генерального штаба Ойген фон Графф…
Нынешний Ойген-Эжен Виктор – Евгений Викторович, – швырнул без жалости вперёд себя своего «ассистента» Генриха, детину в клетчатом дорожном костюме.
Да и чего жалеть? Таких остзейских Генрихов вербовать, – только ценник показать, а глухой неприязни к русскому царю у них самих – хоть отбавляй.
Генрих задёргался, как будто оказался на пасеке без дымаря, выронил револьвер, куривший пороховым дымком, но продержался на ногах достаточно, чтобы господин Велюров рванул в приоткрытую дверь купе.
Где, сообразив уже, что дело неладно, его или кого угодно ожидал обер-офицер фельдъегерского корпуса поручик Свиридов. Прижав одной рукой портфель жёлтой кожи и выставив другую со «смит-вессоном».
– Портфель! – успел потребовать «Ойген Викторович», ткнув в требуемый предмет стальным набалдашником на конце трости.
И тут рыхлый господин с наружностью земского чиновника, всё это время робко жавшийся к оконному стеклу, вдруг чувствительно ткнул ему сзади, в самую почку, чем-то твёрдым, что Велюров-Бархатов безошибочно определил как дуло пистолета.
– Руки вверх! – заявил рыхлый
